Генри Рот - Наверно это сон

— Ты слышишь, Натан? — тетка, как всегда, на замечала, как отец загорается гневом. И, как обычно, не обращая на него внимания, пустилась в море экстравагантных видений. Она почти пела.

— У нас будет белая ванна. Горячая вода. Белая ванна! Пусть она будет самая гладкая в мире. Пусть будет самая скользкая в мире. Пусть она будет скользкой, как сопли...

— Как ты привыкла там, у себя дома, — нарушил свое молчание отец.

— Да, привыкла, — ответила тетка возмущенным тоном человека, внезапно разбуженного среди сладкого сна. — Даже если ванна там и выглядела, как гроб, она все же была из жести и намного глаже, чем этот кусок тротуара! Когда я приехала в эту золотую страну, я ду. мала, что буду мыться в чем-нибудь получше, чем этот ящик с обломками камней, которые режут мою...

— Знаю, знаю! — резко прервал ее отец. — Ты очень деликатная девица.

— И у меня будет самая лучшая ванна, — продолжала тетка мстительно, — я не соглашусь на квартиру с холодной водой. Я не буду жить на последнем этаже, построенном для гоев и нищих. В этой земле еврей может построить свое счастье, если он способен на это, а не сидит всю свою жизнь на лошадином хвосте!

— Берта! — воскликнула мать. — Берта! Ты что, с ума сошла. Не переступай роковую черту!

Каким-то невероятным усилием воли отец взял себя в руки. Он процедил сквозь зубы.

— Чем скорее ты уйдешь к своему счастью, тем лучше для меня. И не думай, — добавил он язвительно, — что если я и не пойду на твою свадьбу, так я не буду танцевать!

Стернович смотрел то на одного, то на другого застенчивыми, испуганными глазами.

— Ай, Берта, — попытался он разрядить обстановку, — ты ужасна! Что ты так бесишься из-за ванны. Что такое ванна!

— Ванна есть ванна, — надулась она. — Ну и умница у меня жених!

Стернович сощурился, заморгал и не смел ни на кого смотреть. С трудом налаженное спокойствие было полностью нарушено, и все опять были настороже. И не было надежды, что натянутость ослабеет, потому что ужин был почти кончен, и отвлечься больше было нечем. Мать произнесла несколько неопределенных фраз, но они остались без ответа. В напряженной тишине тетка Берта, которая была близка к слезам, бормотала:

— Завидует мне во всем... Его ненависть... его кислое молчание... Дай ему Бог черную судьбу.

Давид сжался от страха, не смея думать о том, что может произойти. Наконец, Стернович, предварительно несколько раз кашлянув, выставил вперед подбородок и улыбнулся с принужденной и застенчивой сердечностью.

— Я вот что скажу, Берта, — сказал он, — давай пойдем прогуляемся. Что может быть лучше после такого прекрасного ужина? И по пути мы можем зайти в один или два магазина.

— Куда угодно, — вызывающе откликнулась она, — лишь бы уйти отсюда!

Они оба поднялись довольно стремительно, и тетка, наклонив голову вперед, поспешила в гостиную за пальто, бросив Стерновича в кухне одного. Он озирался по сторонам, бормотал что-то по поводу ужина и тоскливо смотрел на дверь, за которой скрылась Берта. Через несколько минут она вернулась, и они оделись. Прилаживая шляпу на своих волосах, тетка подняла глаза к ее полям и затем перевела их на стену, туда, где висела картина.

Давид вздрогнул. Вот оно что! Теперь он вспомнил. Вот он о чем думал. А потом, на лестнице, забыл! Чудно...

Тетка приблизилась, вглядываясь.

— Посмотри, Натан, — поманила она его, — какая прекрасная пшеница растет в садике моей сестры. Никогда раньше этого не видела. — Она вопрошающе повернулась к матери.

— А я все думала, когда же ее заметят, — засмеялась мать, — должно быть в спешке повесила ее слишком высоко.

— Симпатично, — тетка посмотрелась в карманное зеркальце, — ты что, открываешь музей?

— Нет. Это просто причуда. Я думала, она стоит своих десяти центов. Пустячная цена.

— Ну, мы должны идти, — решительно сказала тетка. — Я вернусь поздно, сестра.

Попрощались. Тетка и отец обменялись ненавидящими взглядами. Приглашение матери навещать их Стернович принял без особого пыла. Он протиснулся в дверь вслед за теткой, и они ушли.

Наступило молчание. Отец, прислонившись к стене, сурово смотрел в потолок. Мать сосредоточенно собирала посуду. Давиду хотелось, чтобы они заговорили. Молчание делало отца еще более суровым. Но оно продолжалось, и Давид не смел двигаться, по крайней мере, пока отец не заговорит и не разрядит напряжение. Ему оставалось только смотреть на новую картину.

Он удивлялся, почему она преследовала его весь день, туманно возникая в сознании. Странно. Как будто кто-то идет за тобой по другую сторону стены. И никак не мог вспомнить, что это было. Чудно. И потом оказалось, что это было не что-нибудь особенное, а картинка с зеленой пшеницей и голубыми цветочками. Может быть, оттого, что мать была так счастлива, когда искала гвоздь? Она смеялась, когда вешала картину. Может быть, поэтому. Он не знал, почему она смеялась. И она сказала, что он тоже видел настоящую пшеницу давно, в Европе. Но, сказала она, он не может этого помнить. А, может, он пытался вспомнить настоящие цветы, вместо тех, что на картине. Но как? Если... Нет. Чудно. Все путается, путается...

Отец вдруг потянулся, и ботинки и ножки стула резко заскрипели по линолеуму. Сейчас его злость прорвется! Давид смотрел на отца в надежде, что напряжение ослабнет, но и опасаясь последствий.

— Вульгарная шлюха! — сказал он, — сука! Как могли вы обе родиться от одной матери? Она со своим грязным ртом, со своими ванными, со своими манерами. Миллион ванн не очистят ее. Она — и ванные! Я долго сдерживался. Но я еще вышвырну ее из дома. Кто просил ее приезжать сюда?

Мать повесила тряпку и не спеша отвернулась, как бы не желая брать на себя труд успокаивать его и не ставя преград на пути его гнева.

— Тычет мне в спину насчет моих заработков. Хвалится своим счастьем и дворцами, в которых будет жить. Делает из меня дурака перед посторонним. Как будто я бездельничаю, как будто не потею за свой хлеб так же честно и много, как другие. Но я отплачу ей, не бойся! Я никому не позволю так ко мне относиться. Сейчас возьму и выброшу все ее вещи в коридор!

— Она скоро сама уйдет, Альберт. Потерпи еще немного.

— Терпеть эту осу!

— Понимаешь, она боится. Она думала, что ты повредишь ее шансам на замужество.

— Я? Я бы скорее повредил ее саму. И ее этот грязный, шлепающий язык. Даже когда она им не двигает, у меня кожа зудится. Словно она бросает на меня паразитов. Врежу ее шансам! Я хочу избавиться от нее!

— Она тоже не хочет здесь задерживаться больше, чем необходимо.

— Да, пусть лучше не задерживается. А он! Он безобидный. Я склонен был пожалеть его. Бедный идиот, он не знает, что получит. Она, наверное, еще не показала ему свое настоящее нутро. Но теперь я презираю его. Слабак! После того, что он видел и слышал, хотеть жениться на ней, на этом мерзком рте! Отдать своих детей в эти руки. Он не заслуживает ничего, кроме презрения.