Джованни Верга - Семья Малаволья

— Увидим! Увидим! Когда-нибудь увидим, лжете вы или не лжете, — продолжала Оса, заложив руки за спину, прислонившись головой к косяку двери, покачиваясь и плутовато глядя на него. — Все вы, мужчины, сделаны из одного теста, и доверяться вам нельзя.

Дядюшка Крочифиссо иногда не слышал и, вместо того, чтобы подхватить закинутую удочку, снова перескочил на Малаволья, которые о свадьбе-то заботятся, а насчет сорока унций забыли и думать.

— Э! — выпустила жало Оса, теряя, наконец, терпение, — послушать вас, так никто больше и не подумал бы о женитьбе.

— А мне дела нет, кто женится! Я хочу получить то, что мне принадлежит. Остальное меня не касается.

— Если это вас не касается, так есть кое-кто, кого это касается, слышите? Не все так думают, как вы, и не откладывают все со дня на день!

— А тебе что за спех?

— Конечно! Это вы-то не торопитесь; только не воображайте, что другие, чтобы пожениться, захотят дожидаться возраста святого Иосифа!

— Урожай в этом году плохой, — сказал Деревянный Колокол, — и не время думать об этих вещах.

Тогда Оса подбоченилась и заработала языком, как жалом:

— Так послушайте, что я вам скажу! В конце концов, мое имущество принадлежит мне, и, благодарение богу, я не в таком возрасте, чтобы вымаливать себе мужа. А вы что воображаете? Если бы вы меня не смутили вашими обещаниями, я бы нашла сотню мужей, и Ванни Пиццуто, и Альфио Моска, и двоюродного брата Кола, который пришился к моей юбке еще до того, как ушел в солдаты, и не оставлял меня в покое. Всем им не терпелось, они так не водили бы меня за нос, с пасхи и до рождества, как вы!

Дядюшка Крочифиссо, чтобы лучше слышать, на этот раз наставил себе руку за ухо, и стал успокаивать ее ласковыми словами:

— Да, я знаю, что ты девушка разумная, и поэтому я тебе и желаю добра и не поступаю так, как те, которые бегают за тобой, чтобы заполучить твой участок и съесть его потом в харчевне Святоши.

— Это неправда, будто вы хотите мне добра, — продолжала она, отталкивая его локтем. — Если бы это была правда, вы бы знали, что вам делать, и видели бы, что у меня нет ничего другого в голове.

Рассерженная, она повернулась к нему спиной и, не замечая этого, задела его плечом.

— Но до меня вам нет никакого дела!

Дядюшку обидело это оскорбительное подозрение.

— Ты это говоришь, чтобы заставить меня согрешить! — жалобно начал он. Разве ему дела нет до своей крови? Ведь, в конце концов, она его кровь, как и участок, который всегда принадлежал их семье и так бы и остался, если бы его брат, покойник, не вздумал жениться и произвести на свет Осу; поэтому он и берег ее, как зеницу ока, и всегда желал ей добра.

— Послушай, — сказал он ей, — мне пришло в голову отдать тебе, взамен участка, долг Малаволья, составляющий сорок унций, а с судебными издержками и процентами, пожалуй, и все пятьдесят, и тебе достанется дом у кизилевого дерева, который тебе более подойдет, чем участок.

— Дом у кизилевого дерева можете оставить себе! — накинулась на него Оса. — Я сохраню себе свой участок и сама знаю, что мне нужно делать!

Тут уж и дядюшка Крочифиссо пришел в бешенство и сказал ей, что знает, что она хочет сделать с участком. Она хочет, чтобы его съел у нее этот нищий Альфио Моска, который смотрит на нее масляными глазками из любви к ее участку, а он не хочет его больше видеть у себя в доме и во дворе, — ведь, в конце концов, и у него в жилах течет кровь!

— Сдается, что вы меня еще и ревновать стали? — воскликнула Оса.

— Конечно, ревную! — воскликнул дядюшка Крочифиссо, — ревную, как дурак, и готов заплатить пять лир, чтобы Альфио Моска переломали кости.

Но он не делал этого, потому что был христианин и боялся бога, а в наши дни, кто благородный человек, тот и обманут, и честность живет только на улице дураков, где продается веревка, чтобы повеситься, — в доказательство чего он усердно прохаживался взад и вперед мимо дома Малаволья, так что под конец люди начали смеяться и говорили, что он совершал «паломничество» к дому у кизилевого дерева по обету, как те, что ходят на богомолье к Оньинской мадонне. Малаволья платили ему беспрестанными поклонами; дети, едва он показывался в конце улички, убегали, точно увидели домового, но до сих пор никто из них не заговаривал о деньгах за бобы. Мертвецы наступали и напоминали о себе, между тем как хозяин ’Нтони думал о замужестве внучки.

Деревянный Колокол отправлялся изливать свой гнев на Пьедипапера, который, как он рассказывал другим, запутал его во все это дело; другие однако говорили, что он ходил, чтобы облюбовать дом у кизилевого дерева. Сова, которая все время бродила в этих местах, потому что ей сказали, что ее Менико ушел на лодке Малаволья, и думала, что должна его еще тут встретить, едва заметив своего брата Крочифиссо, точно зловещая птица, поднимала крик и этим также сердила его.

— Эта женщина вводит в грех! — бормотал Деревянный Колокол.

— Мертвые еще не вернулись, — размахивая руками, отвечал Пьедипапера. — Потерпите! Хотите вы высосать кровь у хозяина ’Нтони, что ли? Вы же ничего не потеряли, ведь бобы были гнилые, вы сами знаете это.

Он ничего не знал; он знал только, что жизнь его в руках божиих. И дети, Малаволья не решались играть на галлерейке, когда он проходил мимо дверей Пьедипапера.

А если он встречал с повозкой, в которую был впряжен осел, Альфио Моска, и тот с дерзким видом также с ним раскланивался, у Крочифиссо из ревности к участку закипала кровь.

— Охотится за моей племянницей, чтобы украсть у меня участок, — ворчал он с Пьедипапера. — Бездельник! Только и умеет разъезжать на своей повозке с ослом, и ничего больше у него нет. Дохнет с голоду. Мошенник, притворяется, что влюблен в свиное рыло моей безобразной ведьмы-племянницы, а сам любит ее добро.

И когда у него не было другого дела, он шел и становился перед харчевней Святоши, рядом с дядюшкой Санторо, так что казался таким же бедняком, как и он. Он не тратил в харчевне ни одного сольдо на вино, но принимался жалобно бормотать, как дядюшка Санторо, точно и сам просил милостыню, и говорил ему:

— Слушайте, кум Санторо, если вы увидите тут мою племянницу, Осу, когда Альфио Моска, выгружает вино для вашей дочери Святоши, посмотрите, что они делают. — И дядюшка Санторо, с четками в руках и с угасшим взглядом, обещал, — говорил, чтобы он не сомневался, что он здесь и находится для этого, и что без его ведома не пролетает и муха; так что дочь его Марьянджела сказала ему:

— Что вам-то за дело? Зачем вы путаетесь в дела Деревянного Колокола? Даже ни одного сольдо, потому что это все-таки сольдо, он не истратит в трактире и даром стоит у входа.

На самом деле Альфио Моска даже и не думал про Осу, и, если у него кто-нибудь и был в голове, так уж, вернее, кума Мена хозяина ’Нтони. Когда он видел Мену каждый день во дворе и на галлерейке, или когда она ходила обряжать птиц в курятник, и раздавалось клохтанье двух накормленных ею кур, всегда что-то отзывалось внутри у него, и ему казалось, что сам он был во дворе у кизилевого дерева, и если бы он не был бедным погонщиком с повозкой, в которую был впряжен осел, он хотел бы просить себе в жены Святую Агату и увезти ее отсюда на повозке с ослом. Когда он обо всем этом думал, у Hiero в голове было столько слов, которые он хотел бы сказать ей, но, когда потом встречал ее, он не мог пошевельнуть языком и разглядывал, какова погода, или рассказывал ей про груз вина, привезенный им для Святоши, и про осла, лучше, чем всякий мул, возившего четыре центнера, бедное животное.