Джованни Верга - Семья Малаволья

Немного спустя пришел хозяин ’Нтони, так нагруженный сетями, что казался горой, и не было видно его лица.

— Я пошел взять их из лодки, — сказал он. — Нужно пересмотреть петли, потому что завтра мы снаряжаем «Благодать».

— Почему вы не взяли себе в помощь ’Нтони? — заметила ему Маруцца, продолжая работу, между тем как старик, точно мотовило, кружился посреди двора, чтобы размотать сети, казавшиеся бесконечными, и похож был на змею с хвостом.

— Я оставил его у мастера Пиццуто. Бедному парню придется работать всю неделю. А у кого мало одежды на плечах, тому жарко и в январе.

Алесси смеялся над дедом, видя его таким красным и согнутым, точно удочка, а дед ему говорил:

— Посмотри-ка, там перед домом все сидит бедная Сова, сын ее ходит без всякого дела по площади, и им нечего есть.

Маруцца послала Алесси отнести Сове немного бобов, и старик, вытирая рукавом рубашки пот, добавил:

— Теперь, когда у нас наша лодка, если доживем до лета, с божией помощью выплатим долг.

Больше он ничего не умел сказать, и, сидя под кизилевым деревом, смотрел на свои сети, точно видел их полными.

— Теперь нужно сделать запас соли, прежде чем наложат на нее пошлину, если это правда, — продолжал он, скрестив руки. — Мы уплатим куму Цуппидо первыми же деньгами, и он мне обещал, что даст тогда в долг запас боченков.

— В комоде лежат пять унций за холст Мены, — добавила Маруцца.

— Отлично! Я не хочу больше должать дядюшке Крочифиссо, мне это не по сердцу после дела с бобами; но тридцать-то лир он бы дал нам в первый же раз, как мы отправимся с «Благодатью» в море.

— Оставьте, оставьте! — воскликнула Длинная. — Деньги дядюшки Крочифиссо приносят несчастье. Еще сегодня ночью я слышала, как голосила черная курица.

— Бедняжка! — с улыбкой воскликнул старик при виде черной курицы, которая разгуливала по двору, подняв кверху хвост с хохолком на бок. — Разве это не ее куриное дело? Она ведь каждый день кладет яйца.

Тогда заговорила Мена, показавшаяся в дверях:

— У нас уже полная корзина яиц, — сказала она, — и в понедельник, если кум Альфио поедет в Катанию, можете послать продать их на рынке.

— Хорошо, это тоже поможет нам вылезти из долга! — сказал хозяин ’Нтони. — Но вы все должны съедать иной раз яйцо, когда захочется.

— Нет, нам не хочется, — ответила Маруцца, и Мена прибавила: — Если мы будем их есть, куму Альфио ничего не останется продавать на базаре; теперь мы будем подкладывать под наседку утиные яйца, а утята продаются по восьми сольди каждый.

Дед посмотрел ей в лицо и сказал:

— Ты настоящая Малаволья, моя девочка!

На солнышке двора в навозе рылись куры, а совсем одуревшая наседка, растрепанная, чистила в уголке клюв; под зелеными ветвями огорода, вдоль стены, на колышках был растянут для выбелки холст, укрепленный по краям камнями.

— Все это вот делает деньги! — повторял хозяин ’Нтони. — И с помощью божией нас уже больше не выгонят из нашего дома. «Хижина моя — мать моя»!

— Теперь Малаволья должны молить бога и святого Франциска о богатом улове, — говорил между тем Пьедипапера.

— Да, по теперешним-то скудным годам! — воскликнул хозяин Чиполла, — когда, верно, и рыб в море заразили холерой.

Кум Манджакаруббе утвердительно качал головой, а дядюшка Кола снова стал говорить про пошлину на соль, которую собирались ввести; тогда уж анчоусы могут быть спокойны и не пугаться больше пароходных колес, потому что уже никто не станет их ловить.

— И еще новое выдумали! — добавил мастер Тури, конопатчик. — Хотят наложить пошлину и на смолу.

Те, кому не было дела до смолы, ничего не сказали; но Цуппидо продолжал кричать, что он закроет мастерскую, а кому нужно конопатить лодку, может заткнуть ее жениной рубашкой. Тогда поднялись крики и проклятья. В это мгновенье раздались свистки паровоза, и вагоны железной дороги вдруг вылезли на, склон горы из прорытого в ней отверстия, дымя и грохоча, точно в них сидел бес.

— Вот, взгляните! — заключил хозяин Фортунато. — Железная дорога с одной стороны, а пароходы — с другой. В Трецце житья больше не будет, честное слово!

В деревне поднялся целый бунт, когда вздумали наложить пошлину на смолу. Цуппида выскочила на галлерейку и с пеной у рта принялась кричать, что это новая проделка дона Сильвестро, который хотел разорить село, потому что его не захотели в мужья ни она ни ее дочь, не хотели его брать в компанию даже и в крестном ходе, этого христианина! Когда кума Венера говорила про мужа, которого должна была взять себе ее дочь, казалось, что она сама-то и есть невеста. Мастер Тури говорил, что закрыл бы мастерскую, но тогда хотел бы он посмотреть, как это люди будут спускать на море свои лодки, и как тогда из-за куска хлеба станут пожирать друг друга! Тогда кумушки повыходили на пороги домов с веретенами в руках и подняли крик, что убьют всех налоговых и сожгут все их бумажонки и дом, в котором их хранили. Мужчины, вернувшись с моря, оставили снасти сохнуть и смотрели из окон на революцию, поднятую их женами.

— Все из-за того, что вернулся ’Нтони хозяина ’Нтони, — затарантила кума Венера, — и вечно тут, у юбок моей дочери. Дон Сильвестро теперь злится, что ему наставили рога. А в конце концов, если мы его не хотим, чего еще он добивается? Дочь моя принадлежит мне, и я могу отдать ее тому, кто мне по вкусу и по нраву. Я ему ясно и прямо сказала «нет», мастеру Кола, когда тот пришел, как посланец от него, это видел и дядюшка Санторо. Дон Сильвестро заставляет его делать все, что хочет, этого Джуфа, синдика, но мне наплевать и на синдика, и на секретаря! Теперь они стараются заставить нас закрыть мастерскую, потому что я не даю себя съесть ни тому ни другому. И это-то христиане, а?!. Почему это они не повышают свою пошлину на вино, или на мясо, которого никто не ест? Но это не нравится массаро Филиппо, из-за его любви к Святоше, потому что они оба заодно творят смертный грех, и она носит одеяние Дочерей Марии, чтобы скрывать свои пакости, а этот дурак дядюшка Санторо не видит ничего. Каждый гонит воду на свою мельницу, как кум Назо, который жирнее своих свиней! Хорошие головы нами правят! Теперь мы их взгреем, все эти рыбьи головы, худосочные, взгреем все до одной.

Мастер Тури Цуппиду выходил из себя на галлерейке и, сжав в кулаке стамеску и конопатку, кричал, что он пустит им кровь и что его не удержат и цепями! Злоба нарастала от одних дверей к другим, как морские волны в бурю. Дон Франко в шляпище на голове потирал себе руки и говорил, что народ поднимает голову, и, когда увидел проходившего дона Микеле с пистолетом на животе, рассмеялся ему в лицо.

Мало-по-малу и мужчины также дали женам разжечь себя, собирались вместе, накалялись еще больше и теряли рабочий день. Скрестив руки, с разинутыми ртами, стояли они на площади и слушали аптекаря, который проповедывал вполголоса, — чтобы не услышала наверху его жена, — что, если они не дураки, надо делать революцию, и не платить пошлины ни на соль ни на рыбу, а нужно строить новую жизнь, и сам народ должен стать королем. На это некоторые кривили рожу и поворачивались к нему спиной со словами: