Джованни Верга - Семья Малаволья

Хозяин ’Нтони, когда внук его вечером возвращался домой пьяный, всячески старался уложить его в постель, чтобы не заметили другие, потому что этого никогда не бывало с Малаволья, и у старика навертывались слезы на глаза. Ночью он вставал и будил Алесси, чтобы отправляться в море, другого внука не трогал; все равно он никуда бы не годился. Сначала ’Нтони было стыдно и он выходил встречать их на берег с опущенной головой. Но мало-по-малу он привык и говорил сам с собой:

— Ну, завтра еще попразднуем!

Бедный старик всякими способами старался затронуть его сердце и тайком даже попросил дона Джаммарья заклясть рубаху внука, на что истратил три тари.

— Послушай! — говорил он ’Нтони, — этого никогда не бывало у Малаволья! Если ты пойдешь по дурной дорожке Рокко Спату, твой брат и твои сестры пойдут по твоим следам. «От порченого яблока и остальные гниют», и сольди, которые мы скопили вместе с таким трудом, разлетятся, как дым. «Гибнет лодка из-за одного рыбака», и что мы тогда будем делать?

’Нтони оставался с опущенной головой или бормотал что-то сквозь зубы; но на следующий день начиналось то же самое, и однажды он сказал деду:

— Чего вы хотите? Когда я забываюсь, я, по крайней мере, не думаю о своем несчастье.

— Какое несчастье? Ты здоров, молод, знаешь свое ремесло, чего тебе нехватает? Я, вот, старик, и брат твой еще мальчик, — а мы выбрались из ямы. Если бы ты хотел нам помочь, мы стали бы тем, чем были прежде, и, если бы у нас и не было покойно на сердце, — потому что кто умер, тот больше не вернется, — у нас, по крайней мере, не было бы других забот; мы были бы все вместе, как и должны быть пальцы на руке, и в доме был бы хлеб. А если я закрою глаза, как вы все останетесь? Теперь, видишь ли, всякий раз, как мы уходим далеко в море, я начинаю побаиваться. Ведь я стар стал.

Когда деду удавалось тронуть его сердце, ’Нтони принимался плакать. Брат и сестры, которые все знали, прятались по углам, как только слышали, что он возвращается, точно он был им чужой или они боялись его; и дед с четками в руках бормотал:

— О, благословенная душа Бастьянаццо! О, душа снохи моей Маруццы, совершите чудо!

Когда Мена видела, что брат возвращается с бледным лицом и с блестящими глазами, она говорила ему:

— Входи с этой стороны, там дед!

И заставляла его пройти через кухонную дверь, а сама у очага тихонько плакала, так что в конце концов ’Нтони сказал:

— Больше в трактир не пойду, хоть убей меня!

И по собственному желанию принялся работать, как и прежде; он вставал даже раньше всех и шел на берег поджидать деда за два часа до рассвета, когда Три Короля стояли еще высоко над деревенской колокольней, и стрекотанье кузнечиков в виноградниках слышалось так громко, точно это было здесь, совсем рядом. Дед не помнил себя от радости, беспечно болтал с внуком, стараясь показать, как он его любит, и про себя говорил:

— Святые души его матери и отца совершили это чудо.

Чудо продолжалось всю неделю, а в воскресенье ’Нтони не захотел итти даже на площадь, чтобы и издали не видеть трактира и зазывавших его приятелей. Но весь этот день, когда ему нечего было делать, он зевал так, что чуть не вывихнул челюстей. Ведь он. уже не мальчик, чтобы, времяпрепровождения ради, с песнями таскаться по скалам за дроком, как Алесси и Нунциата, или вылизывать дом, как Мена, и не такой уж старик, как дед, чтобы забавляться починкой провалившихся бочонков и разломанных вершей. Он остался сидеть возле своих дверей на Черной улице, по которой не проходила и курица, и слышал голоса и смех в трактире. И, в конце концов, не зная, чем заняться, лег спать и в понедельник снова ходил с недовольным лицом. Дед говорил ему:

— Для тебя лучше было бы, чтобы не было воскресений, потому что на следующий день ты похож на больного.

Вот что, подумаешь, было бы лучше для него — это чтобы воскресенье не приходило! И сердце ’Нтони падало от одной мысли, что все дни могли бы стать понедельниками. И вот, когда он вечером возвращался с моря, он даже спать ложиться не хотел и в волюшку на все лады так пережевывал свою несчастную судьбу, что в конце концов снова очутился в трактире.

Прежде, когда он возвращался домой и нетвердо держался на ногах, он ходил тихонько, старался остаться незаметным, бормотал извинения и даже сдерживал дыхание. А теперь он повышал голос, бледный и с опухшими глазами, ссорился с поджидавшей его на дороге сестрой и, если та вполголоса говорила ему, чтобы он шел через кухню, потому что дед был в доме:

— Мне все равно! — отвечал он.

На следующий день он вставал с несвежей головой и в дурном настроении; и с утра до вечера орал во всю глотку и сыпал проклятиями.

Раз произошла тяжелая сцена. Не зная, что еще ему сделать, чтобы тронуть его сердце, дед увлек его в угол комнатки, запер двери, чтобы не слышали соседи, и, плача, как ребенок, бедный старик стал говорить ему:

— О ’Нтони, разве ты не помнишь, что здесь умерла твоя мать? Зачем ты хочешь заставлять страдать свою мать при виде того, как ты стал вторым Рокко Спату? Ты не видишь разве, как из-за этого пьяницы-сына бедствует и надрывается несчастная двоюродная сестра Анна и как она плачет иной раз, когда нет хлеба для других детей; смеяться-то она вовсе разучилась! «С волками жить — по-волчьи выть». «Кто с хромыми хромает, взаправду и сам захромает». Неужели ты забыл ту ночь во время холеры, когда все мы тут собрались возле этой кровати и она поручала тебе Мену и детей?

’Нтони ревел, как отлученный от матери теленок, и говорил, что тоже хотел бы умереть; но потом потихоньку снова возвращался в трактир, а ночью, вместо того чтобы итти домой, бродил по дороге, останавливался у дверей домов, смертельно усталый, прислонялся спиной к стене и, чтобы прогнать тоску, вместе с Рокко Спату и Чингьялента принимался петь.

Бедному хозяину ’Нтони так было стыдно, что, в конце концов, он не смел показываться на улице. А внук, наоборот, чтобы избежать проповедей, возвращался домой с мрачным лицом; тут уж с проповедями, как бывало, к нему не подъедешь. Проповеди, сперва тихим голосом, начинал он сам, и во всем оказывалась виноватой его несчастная судьба, которая заставила его родиться в таком положении.

И он ходил отводить душу с аптекарем и с другими того же сорта людьми, у которых находилось времечко, чтобы болтать о проклятой несправедливости, которая на этом свете была во всем; если, например, человек идет к Святоше, чтобы забыть свои горести, его называют пьяницей, а в это время столько других у себя дома напиваются добрым вином, хотя и никакого горя нет у них в голове, и никто не попрекает их и не проповедует им, чтобы шли работать, потому что у них нет никакого дела и они богаты за двоих; а ведь все мы сыновья божии,