Антал Сташек - О сапожнике Матоуше и его друзьях

— Тихо! Чтоб у меня никто не пикнул… Я говорю: не пикнул!

Это значило, что никто не имеет права издать ни звука, если ее хочет получить подзатыльник. Дети онемели, в классе стало тихо, как в пустом костеле.

«Пик!» — раздалось вдруг в напряженной тишине.

Это Матоуш ответил на приказ «не пикнуть». Вся школа загоготала. Девочки — и те смеялись. Пошла в ход, торжествуя свою победу, розга. Это был новый бунт в жизни озорника.

Но однажды случилось кое-что и похуже. Было начало февраля, полдень, с гор дул сильный ветер, разыгралась метель. Учитель ушел к себе. Дети, жившие поблизости, ушли обедать домой, а те, кто жил далеко, в том числе и Матоуш, обедали в школе.

Почти каждый школьник обедал в компании. Владелец сыра или масла делился с тем, у кого была только сухая творожная лепешка. Некоторые ученики складывали запасы вместе и ели по двое, по трое, угощая друг друга. У маленького Штепанека был только сухой хлеб, и он был бы рад получить хоть кусок творогу. Но его не любили, потому что он всегда ко всем приставал и никому не давал покоя. С ним никто не делился. Напрасно он канючит. Выпросить ничего не удалось. Тогда в нем заговорила отцовская кровь: он стал кричать так, словно его режут. Когда и это не помогло, Матоуш силой добыл то, что ему пришлось по вкусу. Мальчики бросились на него; он отступил в угол и оттуда наносил удары атакующим. Вдруг в дверях появился кантор — и линейка заплясала, запрыгала по спинам!

Но тут вмешался сам дьявол. Ночью вернулся домой старый Штепанек без своей самодельной веялки. Что случилось — черт его знает. «Наверно, пропил», — шептала про себя Барбора, но бранить мужа вслух боялась, как бы не прибил. Когда Штепанек не сапожничал, веялка была единственной надеждой и кормилицей семьи. Когда же Барбора спросила, куда девалась машина, муж начал браниться. Сын, спавший на печи, от шума проснулся и заревел:

— Папа, меня сегодня кантор крепко побил!

— Подожди, я ему завтра отплачу.

И вправду: едва рассвело, сапожник пошел «расплачиваться».

Он подошел к школе и забарабанил в еще запертые ворота.

— Кто там? — спрашивает в сенях жена кантора.

— Увидите… откройте!

Она открывает. Сапожник начинает браниться. Жена кантора остра на язык и не остается в долгу. Наконец она убегает в комнату и захлопывает за собой дверь. Разбушевавшийся сапожник налегает на дверь из сеней, учитель с учительшей изнутри. Осажденные задвигают засов, но ветхая дверная створка трещит, и насильник, ворвавшись в избу, избивает до крови обоих супругов.

— На помощь!.. на помощь! — кричит Стрнад, как только ему удается вырваться из рук сапожника, открыть окно и высунуть голову на улицу. В соседних домах смятение.

— Бегите за старостой, братцы!

Суматоха, шум, гам, от дома к дому несутся крики:

— Скорей, старосту!

Сапожника словно окатили холодной водой. Он утих. Но отнюдь не из уважения к должностному лицу, а просто от страха перед этим человеком. Староста был силач из силачей. Каменные кулаки, стальные мускулы — это были параграфы карающих законов, ими он поддерживал порядок в деревне. Староста пришел, но поздно: Штепанек уже сидел дома за столом; перед ним стояла миска с затиркой. Собрались соседи, кричат о возмездии. Староста во главе толпы направляется к избе вершить правосудие, а наготове держит кандалы.

— Гляди-ка, Франц, народ бежит к нам, — говорит жена сапожника, выглянув в окно.

— Пускай идут. Придут — и уйдут… А ты, Матоуш, быстро беги за топором в сарай.

Сын принес оружие, и отец встал с топором у дверей перед домом.

— Тонда, — крикнул он старосте, — видишь топор?

— Сапожник, видишь кандалы?

Староста потряс ими в воздухе.

Прибежал и коншель [2] Член городской или сельской управы (старочешское слово). ; прибежал и сельский посыльный Мартин, которого по старинке величали «младшим», или «запасным». Они принесли «общинное право», то есть дубинку, сплетенную из бычьих жил и ремней. Таков был символ полномочий старосты. Глава общины с «правом» в руках был уже особым человеком. Стоило только в трактире во время драки стукнуть ею по столу, как драка прекращалась. Вооруженный кандалами и дубинкой, староста шел к сапожнику. Но для Штепанека не было на свете ничего святого, и если Тонда грозил своим оружием, Франц грозил топором. Избу осадили, как крепость.

— Староста, знаешь что? — шепчет сын коншеля.

— Чего тебе?

— Я и Мартин обойдем избу, через задние двери ворвемся в сени и нападем на него сзади.

— Попробуйте.

Не успел сапожник обернуться, как «запасной» навалился на него, а сын коншеля выбил из рук топор. Но сапожник вырвался и с кошачьей ловкостью залез на чердак. Там его и окружили. Он сбросил на осаждающих старую маслобойку, лохани, разбитую квашню и прочий найденный на чердаке хлам. Под лестницей выросла целая баррикада. Когда все средства защиты были исчерпаны, сапожник вспомнил, что у него голова на плечах, и начал соображать.

— Староста, — закричал он с чердака, — подождите!

Он решил вступить в переговоры и величать старосту соответственно его положению.

— Чего ты хочешь?

— Сегодня сретенье, а в праздник и в воскресенье закон спит.

Когда-то давно Штепанек слышал изречение о том, что ночью закон спит. Эту добродетель закона он хотел распространить и на праздник. Недруги его осмеяли и продолжали наступление, пока усталый и обессиленный сапожник не вынужден был сдаться на милость победителей. Его связали, заковали в кандалы и начали совещаться: предать сапожника суду или расправиться с ним по-свойски.

— В тюрьму… в тюрьму!.. — решило большинство. Он не здешний, переселился из другой деревни, пришелец. Этого было достаточно. Кроме того, деревне причиняет одни неприятности. Когда сапожнику нужны дрова, он не идет в барский лес, как это по стародавней привычке делают остальные, а рубит общинный.

Так и отсидел наш сапожник несколько месяцев за нанесение тяжелых увечий и нарушение общественного спокойствия.

Была ранняя осень, зрели яблоки, когда сапожник возвратился из тех мест, которые народ метко прозвал «школой». Учитель и его жена, уже давно оправившиеся после побоев, беседовали в садике у школы; с ними был и «запасной». Канторша выращивала лечебные травы, и Мартин пришел к ней за кореньями. Невдалеке по дороге шагал мрачный Штепанек. В тюрьме ему обрили длинную рыжую бороду, остригли растрепанные вихры. Это его обозлило не меньше, чем несправедливый приговор.

— Добрый вечер, — окликнул Штепанека Мартин, желая задобрить его. Он побаивался мести сапожника.

Штепанек остановился, обернулся в сторону сада, откуда послышалось приветствие. Им вдруг овладело сильное желание начать драку. Он весь трясся от гнева и уже засучил было рукава, обнажив поросшие рыжими волосами руки, но во-время одумался. Излив свой гнев в потоке ругани, от которой в таких случаях простым смертным становится легче на душе, он повернулся и быстро пошел к своей избе, посылая проклятия всему миру.