Ицхок-Лейбуш Перец - Избранное

— Вот что значит помешать изучению торы! — вскрикивает он наконец и тут же умолкает: ведь она может прийти в себя и схватить веник! Одним прыжком достигает он стола, захлопывает фолиант и выбегает из дому.

— В молитвенный дом ухожу! — кричит он уже помягче и закрывает за собой дверь.

Крик и стук двери разбудили больного ребенка. Он медленно поднимает тяжелые веки, на желтом, восковом лице появляется горькая гримаса, и опухший носик его начинает посвистывать. Но она, окаменевшая, вне себя, все стоит на прежнем месте и не слышит, что ребенок проснулся.

— Ах, вот как! — вырывается наконец сдавленный хрип из ее груди. — Ни на том , ни на этом свете!.. Вешать, говорит он! Душить, говорит он! Горячая смола, свинец, говорит он… за помеху!..

«Ничего!.. Мне ничего! — пылает в ее растерзанном сознании. — Тут — голод… Ни одежды… ни подсвечников… Совсем ничего!.. Ребенок голоден… Ни капли молока… А там — вешать… вешать за язык… За то, что помешаешь… — говорит он».

— Вешать!.. Ха-ха-ха… — вырывается у нее отчаянный вопль. — Вешать?.. Да, да! Но здесь… Здесь и сейчас! Все равно! Чего ждать!

Ребенок плачет все громче, но она ничего не слышит.

— Веревку! Веревку! — вопит она в исступлении и шарит невидящими глазами по углам.

— Где взять веревку?.. Пусть уж он и духу моего не найдет! Разделаюсь по крайней мере с этим адом!.. Пусть знает!.. Пусть сам станет матерью!.. Пусть!.. Пусть я погибну!.. Дайте умереть! Конец! Пусть уж придет конец!.. Веревку!..

Последнее слово вырывается из ее горла, как крик о помощи во время пожара.

Она вспомнила, где лежит веревка. Да, под печкой. Собирались к зиме перевязать печь. Она должна быть там.

Подбежав к печи, она нащупала веревку. О, радость — вот оно, сокровище! Она вскинула глаза к потолку — крюк торчит. Нужно лишь взобраться на стол.

Она вскочила.

Но сверху ей видно, что испуганный, ослабевший ребенок приподнялся, свесился над перилами колыбели, пробует выбраться. Вот он выпадет…

— Мама! — еле выдавил ребенок из слабого горлышка.

Ее охватил новый приступ гнева.

Она отбросила верёвку, соскочила со стола и, подбежав к колыбели, швырнула головку ребенка обратно на подушку.

— Выродок! Даже повеситься не даст! Даже повеситься не даст спокойно!.. Ему уже надо сосать! Сосать ему надо!.. О! Яд будешь ты сосать из этой груди! Яд!.. На, обжора! На! — крикнула она единым духом и сунула ребенку высохшую грудь. — На! Тяни! Терзай!

первые вздохнула она свободно, впервые выпустили ее на свет божий… И она бегает по снегу.

Что было летом — она не помнит. Мало простора для хорошей памяти за этим маленьким лобиком, обтянутым зеленоватой кожей. Самые светлые впечатления становятся тотчас же тусклыми и гаснут. Она сама не знает, сколько ей лет. И по виду ее возраст не определишь. Выглядит она, правда, кругленькой, но это из-за вздутого живота. Грудь у нее впалая, головка маленькая, лицо в морщинах. В общем, она слишком худа и мала, чтобы ей можно было дать девять-десять лет. Лицо ее поминутно меняется: после светлой детской улыбки на старческое лицо вдруг ляжет упрямая складка или вдруг скривятся губы, и глаза под нахмуренными, слабо наметившимися бровями вспыхнут тревожным огнем. Мысли ее бессвязны и путаются.

Родилась она вовсе не такой… Принимавшая ее повитуха сказала: «Красивый ребенок!» Первые год-два она хорошо росла. Быстро стала признавать грудь, потом самую мать, отца и все в доме. Черные глазенки ее с каждым днем становились все веселей, подвижней. Но это длилось недолго. Через некоторое время все пошло вспять: живой огонек в глазенках появлялся все реже, память становилась слабей.

Отец ушел пять лет назад, но она хорошо помнит, как он, бывало, держал ее на коленях, целовал, а мать вырывала ее у него из рук, чтобы он, упаси бог, не зацеловал ее до смерти. Иной раз вспоминается ей, как она сидела у матери на руках, а отец, стоя за спиной, все выглядывал то с одной, то с другой стороны: «Ку-ку! Ку-ку!» Комната, лица были тогда такие светлые, теплые…

А потом всего этого не стало. Сделалось как-то тихо, грустно, мрачно. Комната стала пустой. Отец часто кричал, а мать плакала. Иногда они ссорились так громко, что она убегала и забивалась от страха в уголок. Ее стали бить и все меньше давали кушать… Потом, она помнит, отец стоял посреди комнаты, мрачный, опустив глаза, а мать, спрятав лицо в руках, вздрагивала всем телом. Отец тихо сказал: «Я буду высылать, деньги», — повернулся и вышел; затем вновь возвратился, но она его уже еле узнала: он был бледен и как-то сгорбился весь. С минуту он смотрел на обеих, снова вышел, и уже навсегда…

С той поры жизнь обернулась для нее беспросветной ночью; какое-то блуждание в пустыне — ни деревца, ни кустика; голод и холод — горячая картошка и холодная постель. Вот и все!

Но сейчас она улыбается. Впервые, кажется, выпустили ее из заточения.

Всю зиму не выпускала ее мать из дому. Когда бы она ни проснулась, комната все пуста, окна замурованы, дверь заперта; только у кровати на подстилке еда для нее: кусок хлеба, иногда бублик, вчерашняя поджаренная картошка. Все это холодное; она согревала еду в постели и после ела… Так лежала она целые дни. Мать приходила только ночью, наскоро разводила огонь и опять варила либо жарила картошку. Иногда мать приходила совсем поздно. Поджидая ее, она часто металась в корчах от мучившего ее голода, спрыгивала с постели и, бегая босиком по комнате, кричала и рвала на себе волосы. Зато мать приносила ей тогда что-нибудь хорошее, вкусное, сладости. Но лучше всего было ночью, когда мать ложилась к ней в постель. Сначала было жутко и холодно, потом становилось все теплей, и она прижималась к матери все крепче, крепче… Со временем она привыкла спать днем, а ночью бодрствовать. Начало ночи было всегда нехорошее; перед сном мать сильно плакала, зато потом становилось тихо, тепло, а она, облизывая пальцы, лежала и смотрела в окошко. На стекле она видела разные деревца. Иногда стекло пропускало луч света, и тогда ей казалось, что за окном стоит улыбающийся отец.

Часто она злилась на мать, которая бегает где-то целыми днями, а ее держит взаперти. Тогда она отказывалась кушать, не пускала мать в постель и готова была исцарапать, искусать ее. Но голод и материнские слезы делали свое: она глотала принесенное и только сердито переспрашивала: «Чего ты все бегаешь?» (говорила она плохо, с трудом). Напрасно старалась мать растолковать ей, что беготня эта — не от хорошей жизни, что бегает она для того, чтобы заработать на кусок хлеба. Но малышка не понимала, что такое «заработать», и, не задумываясь об этом, быстро все забывала. Иногда она будила мать среди ночи и спрашивала: «Как это заработать?» Мать долго не могла раскрыть глаза, а проснувшись, принималась упрашивать: «Доченька, дай же поспать!» Однако отделаться, от нее было не так-то просто: она упряма и путь что начинает брыкаться. И мать вынуждена была рассказать ей, что ходит она из дома в дом и все выспрашивает, нет ли какой работы: она может вылить помои, помочь на кухне, быть на посылках. Но дочь, не выслушав до конца, внезапно перебивала: