Ицхок-Лейбуш Перец - Избранное

«Какой там кислый! Солдатский хлеб! Когда-то, может быть, в былые времена он мог быть кислым. Но теперь русские пекут такой хлеб, какой еврейским пекарям и не снился». Он купил совсем свежий хлеб! Это было одно удовольствие — резать его. Но он действительно был нездоров, какой-то озноб пробирал его кости.

Правда, хвала тому, чье имя он недостоин произносить, это с ним случается редко!

Сейчас у него снова появился аппетит, а в кармане есть хлеб с кусочком сыру… Кусочек сыру ему дала жена купца, дай бог ей здоровья! Она таки настоящая благодетельница, у нее еврейское сердце.

«Если бы только она так крепко не ругалась, — думает он, — она была бы совсем славная женщина!.. — Старик вспоминает свою покойную жену. — Точь-в-точь моя Шпринце! У нее тоже было доброе сердце и такая же привычка браниться. Кого бы из детей я ни отправлял в люди, она ревела в три ручья, хотя дома она проклинала их всеми библейскими проклятиями! Что уж говорить, — вспоминает он, — когда кто-нибудь из них умирал! Она целые дни каталась по полу, била себя кулаками по голове.

Один раз она хотела даже запустить камнем в небо! Будто бог очень обращает внимание на глупости женщин!.. Она не давала вынести из дому носилки с покойником, надавала пощечин женщинам, а носильщикам вцепилась в бороду.

Великая сила таилась в этой Шпринце! Она казалась слабее мухи, и такая была в ней сила, такая сила!..

И все-таки она была доброй женщиной! Она даже меня немножко любила, хотя никогда не находила ни одного доброго слова!

Она всегда кричала: „Развод, развод!“ Если нет, она все равно сбежит! Но разве она хотела развод!»

Он вспоминает что-то и улыбается…

Давно, давно это было, еще во времена откупов. Он был тогда ночным сторожем, целыми ночами ходил с железной палкой и охранял водочный склад. Служить он умел, прошел хорошую школу, у него были хорошие учителя!..

Было это зимой, перед рассветом. Его сменил дневной сторож, Хаим-Иойна, царствие ему небесное. И он отправился домой, озябший, окоченелый! Стучится в дверь, а Шпринце кричит ему из постели:

— Провались ты сквозь землю! Я думала уже, что от тебя одно имя осталось!

Ого! Она зла еще со вчерашнего дня! Он даже не может вспомнить за что, но что-то все-таки должно было случиться!

— Закрой рот и открой дверь! — кричит он.

— Череп я тебе раскрою! — слышится короткий ответ.

— Открой! — кричит он.

— Провались ты!.. — отвечает она.

Подумав немного, он пошел в синагогу, расположился там за печкой и уснул К несчастью, в синагоге было угарно, и его принесли домой полумертвого…

Невозможно описать, что тогда вытворяла Шпринце! Он хорошо слышал, что происходило вокруг.

Ей говорят: это пустяки, он угорел.

Так нет же! Подавайте ей доктора! Она сейчас упадет в обморок, бросится в воду! И неистово кричит: «Мой муж, мой муж! Сокровище мое!»

Собравшись с силами, он поднимается и спокойно спрашивает:

— Шпринде, хочешь развод?

— Чтоб тебя… — Она даже не закончила проклятья и залилась слезами… — Шмарье, как ты думаешь, бог не накажет меня за мою брань, за мою злость?

Но едва он выздоровел снова та же Шпринце: язык без костей, крепка, как черт, и царапается, как кошка!

Жаль Шпринце! Она не дождалась радости от детей.

«Им, должно быть, неплохо живется, все — ремесленники… С ремеслом не пропадешь! Здоровье у них крепкое, они в меня пошли. А что они не пишут, так что ж? Сами они не умеют, а кого-то просить… И никакой радости в таком письме. Просто… время…

Дети забывают… но им должно быть, хорошо живется…

Только Шпринце, бедняжка, лежит в сырой земле! Жаль Шпринце!

Как только прекратились откупа, она стала на себя не похожа! Правда, прежде чем я стал посыльным, прежде чем научился говорить помещику „ясновельможный пан“ вместо „ваше высокоблагородие“, прежде чем мне стали доверять документы и деньги — в доме не было куска хлеба…

Но ведь я — мужчина, бывший кантонист! Ну, так денек не поем! Ей же, бедняжке, это стоило жизни! Слабая женщина, чуть что, она сейчас же теряет силы. Она даже не могла браниться. Куда девался весь ее задор! Она только плакала…

Жизнь не мила мне стала… Да еще она почему-то стала меня бояться! Она даже боялась есть, боялась, что мне не хватит. Когда я вижу, что она боится, я куражусь, кричу, бранюсь! Например: почему не жрешь?! Иногда я впадал в ярость и просто готов был побить ее, но поди ударь плачущую женщину, когда она сидит, покорно сложив руки, и не шевелится. Я бросаюсь к ней с кулаками, еще поплюю на них, а она отвечает мне: „Ты сначала поешь, а я потом буду!“ И мне приходилось есть первому, а ей давать остатки!..

Иногда она старалась спровадить меня из дому: я без тебя поем, а ты иди; иди, может быть, что-нибудь подвернется. И при этом улыбается и иногда даже погладит меня! А когда я возвращался, я находил хлеб почти нетронутым! Она меня уверяла, что не может есть сухого хлеба, что ей каша нужна!»

Шмарье опускает голову, как будто его гнетет большая тяжесть, а грустные мысли всё бегут…

«А сколько слез она пролила, когда я хотел заложить свой праздничный кафтан, тот, что сейчас на мне! Она рвала и метала! Наконец побежала и заложила свои праздничные подсвечники и уже до самой смерти благословляла свечи, поставленные в картофелины!.. Перед смертью она призналась мне, что никогда не хотела развода, говорила она это только со злости. „Язык мой, язык мой, — кричала она. — Господи, прости мне мой язык!“ Она так и умерла в страхе, что ее на том свете повесят за язык! „У бога, — говорила она, — не будет ко мне милосердия, я слишком грешна! Но когда ты придешь туда, не скоро — не дай бог! — через сто двадцать лет, когда ты придешь, сними меня с виселицы! Скажи всевышнему, что ты меня простил!“ Она уже почти потеряла сознание, но все звала детей. Ей казалось, что они дома, около нее, что она говорит с ними, и у них она тоже просила прощения.

Глупая женщина, как будто мы ее не простили!

Сколько всего лет-то ей было? Может быть, лет пятьдесят! Так рано умерла. Шутка сказать, когда человек принимает все так близко к сердцу. Все, что выносилось из дому в заклад, уносило половину ее здоровья.

День ото дня она становилась все бледнее и желтее, высохла вся и ростом стала меньше.

Она говорила, что чувствует, как у нее мозг в костях сохнет… Она знала, — что умирает…

Как она любила дом со всеми вещами! Что ни уходило из дому — стул, жестяный шандал, — что бы то ни было, она поливала все это горькими слезами! Она прощалась с каждой вещью, как мать с дитятей. Чего уж больше, она обнимала и почти целовала каждую вещь: „Когда я буду умирать, вас уже не будет в доме!“

Что говорить, женщина все же глупа! То она казак в юбке, а случись что — слабее ребенка! Теперь ты видишь: умирать со стулом или без стула, наверное, не такая уж большая разница…»