Юхан Смуул - Эстонская новелла XIX—XX веков

Не того ли самого порядка, что протянувшееся к нам из вечности чувство ужаса перед смертью, и наше с Нээро отношение друг к другу, наша любовь с первого взгляда? Почему он сразу полюбил меня сильнее, чем кого-либо другого, и почему я в свою очередь тотчас же предпочел его другим собакам? Несмотря на то, что я человек моей эпохи, где наблюдается засилье новой модной теории со всякими подавленными влечениями и Эдиповыми комплексами, я все же смею думать, что между мной и Нээро царила лишь взаимная симпатия, унаследованная каждым из нас от своих прародителей и основанная на наших в большой мере взаимосоответствующих качествах, которые существовали вне всяких эротических комплексов. Так же, как я считаю это возможным во взаимоотношениях людей. В последнем поколении моего рода и рода Нээро счастливый случай свел воедино нас, оказавшихся наиболее подходящими друг для друга особями. Подобно тем нашим предкам, которые уже и прежде соответствовали друг другу.

Возможно, я был для Нээро богом, основой всех религий. Ведь видела же бога в своем хозяине Рикет, так же как считала божеством и огонь.

Со своей стороны Нээро отвечал требованиям, соответствующим моему представлению о желаемых и почитаемых добродетелях, которое, возможно, также унаследовано мною от далеких предков.

Прежде всего, Нээро был отважен и упорен. От него научился я верить, что еще далеко не все потеряно, если ты положен на лопатки и подмят противником. Тому, что, проявив стойкость и ловкость, можно вновь подняться на ноги и повергнуть своего врага уже окончательно. Но этому надо было научиться, — примитивный разум ребенка склонен считать сражение проигранным, если ты свален на землю. Глядя на Нээро, я усвоил, что смелость — половина победы. Если мальчик с собакой выступает против мальчика и собаки, более того, даже против двух мальчиков и одной собаки — тут еще нет ничего такого, чего бы стоило пугаться. Это я понял, когда Нээро один встретился с двумя собаками. Нээро не растерялся, мое присутствие удвоило его силу, ловкость и мужество. Но ведь и я тоже постыдился бы в присутствии Нээро уклониться от столкновения с несколькими мальчишками. Правда, если при этом в игре не было чужой собаки, Нээро присоединялся ко мне и, кусая противников за икры, заметно мне помогал.

Кроме всего прочего, Нээро был благородным псом. Он никогда не обижал собак поменьше, тогда как противник его мог быть сколь угодно велик. Если какой-нибудь маленький песик наглел сверх всякой меры, Нээро мог его разок и куснуть, но не более того. Или же опрокидывал наглеца на спину, ставил на него лапу и смотрел на меня словно бы с улыбкой, словно бы желая сказать: «Ну что с эдаким дурачком делать!»

К тому же Нээро был умным. Я не научил его ничему ненужному и бесполезному в жизни, разве что сидеть, да и то когда был еще совсем мальчишкой. Нээро обучился всему сам, он умел читать мысли, у него были свои наблюдения, тонкие и точные, по которым он угадывал мое настроение и предугадывал намерения. Сотни незначительных жестов, которые человек и сам-то уже не замечает, были подвластной ему областью, где он почти безошибочно ориентировался. И моя мимика тоже была для Нээро открытой книгой. Он мог долго смотреть мне в лицо и реагировать на малейшее движение в нем. Если я делал смеющееся лицо, Нээро вилял хвостом. Делал злое — он поднимал лапу. Сдвигал в задумчивости брови — морда Нээро принимала выражение напряженного и мучительного внимания, беспомощного стремления понять меня.

Однако я не думаю, что отношение Нээро к моим настроениям было обусловлено единственно его внимательностью. Собаки — воплощение обоняния, а эманация человека наверняка варьируется в зависимости от его настроения. Человек в минуту веселья может бомбардировать тонкое обоняние собаки мириадами живительных атомов радости, тогда как грустя или гневаясь, наполняет окружающее пространство гнетущими испарениями и заражает ими даже людей с чуткими нервами.

Раз и мне в моей жизни довелось быть очень печальным и пришибленным, и такое состояние тянулось долго. Нээро все это время был со мною деликатно сдержанным. Он, правда, находился неотлучно при мне, сопровождал меня во всех моих пеших прогулках, но, вопреки обыкновению, не делал даже попыток развлечь меня погоней за птицами и зверьками. Только вопросительно смотрел в мою сторону, если поблизости взлетала стая серых куропаток, а на белку лишь два-три раза тявкнул, словно бы для порядка. Когда же я присаживался на что-нибудь и молча грустил, Нээро подходил ко мне, глубоко заглядывал в глаза, просительно гладил лапой, — казалось, будто он хочет произнести слова утешения. Именно так я его и понимал, и был потрясен этим сопереживанием. Но, весьма возможно, мольба Нээро имела лишь такой смысл: «Не можешь ли ты вернуть себе твой прежний запах? Теперешний мучает меня». Что, впрочем, право же, совершенно одно и то же. Просто-напросто сказано на другом диалекте.

Как обозначается на собачьем диалекте понятие «ужас», я, разумеется, знать не могу. Однако чувство ужаса было знакомо Нээро и проявилось не только в тот момент, когда я инсценировал собственную смерть, и в еще большей степени возле трупа Ирми, но также и при одном проведенном мною забавном опыте. Однажды Нээро дремал на лужайке под окном и время от времени щелкал зубами, отгоняя мух. Возле него, в траве, валялся обломок палки. Мне пришло в голову посмотреть, как поведет себя Нээро, если палка зашевелится словно бы сама по себе, без постороннего участия. Я вышел из дому, привязал к палке черную нитку, длинную и тонкую, и, вернувшись в комнату, сел к окну. После того как Нээро вновь некоторое время побыл в одиночестве и, отвлеченный щебетанием птиц в небе и жужжанием в траве пчел и всяких других насекомых, позабыл о моем к нему визите, я тихонько подергал за нитку. Палка чуть сдвинулась с места, Нээро поднял одно ухо. Я дернул снова. Палка задвигалась заметнее.

И тут Нээро поднялся. На его морде вновь появилось уже знакомое мне выражение мрачной гадливости, у Нээро чуть ли не горб вырос на спине от ужаса, и пес стал медленно уходить, затем еще раз обернулся и поспешно с виноватым видом затрусил прочь и скрылся за углом дома.

Излишне было бы предполагать, будто он решил, что видит какую-нибудь гадюку. Гадюки были ему слишком знакомы. Он не одну из них затрепал на покосе; не удерживало его и то, что однажды морда у него раздулась, словно чурка, даже глаза заплыли. Гадюка его не испугала бы. Но палка, которая двигается сама по себе, — это была жуть, это была дьявольщина, это было привидение средь бела дня, и шерсть у Нээро поднялась дыбом.

Я вышел из дома, свистнул Нээро и приказал ему принести палку. Он, разумеется, послушался, но, прежде чем принести мне в руки, недоверчиво ее понюхал. Когда же я кинул палку подальше, всякая связанная с нею дьявольщина в глазах Нээро исчезла, и он преспокойно изгрыз ее в щепки. Однако обнюхал то место на земле, где прежде лежала палка.