Юхан Смуул - Эстонская новелла XIX—XX веков

Все это порой вспоминается мне. Не потому, что я все еще страдаю. Но я спрашиваю себя: как мне теперь, такой старой и убогой, удержать его, если он чуть было не отверг меня в молодости.

Мир заманчив и велик, Мартин может идти, куда хочет, когда хочет и с кем хочет. Он свободен, с какой стати он должен заботиться о старой, больной женщине.

А мне хочется только на родину. Есть у меня там одна дорогая могилка. Лелею ее в своем сердце, хотя и не знаю, цела ли она там еще. Ведь она, наша Оаке, была такой крошечной, когда умерла; гроб несли на руках, и могилка, куда ее опустили, тоже была небольшой. А время все удлиняет свои шаги — увеличивается расстояние между нами, разбросанными по свету скитальцами, и далекой родиной.

Пиши, как живешь и как твое здоровье.

Обнимаю, твоя Лилиан.

Буэнос-Айрес, 25/I–62

Дорогая подруга!

Ты себе не представляешь, какой ты счастливый человек: у тебя есть родина и ты здорова. Я же все эти месяцы пролежала будто в кромешной тьме. Болезнь развивалась, и у меня не остается даже малейшей надежды. Теперь врачи предлагают сделать операцию мозга. К сожалению, здешние хирурги еще не очень умелые. Такие операции будто бы проводятся хорошо в Северной Америке и Западной Германии. К тому же в последнее время появились кое-какие новые лекарства. Мартину не удалось еще достать их, но он обещает, что непременно добудет.

Как это странно и трогательно! Чем хуже мое здоровье, тем внимательнее и заботливее становится Мартин. Он ходит, старается, приносит все, что нужно. Всегда спешит мне на помощь, даже когда одеваюсь, хотя я все же пытаюсь справиться с этим сама. Весу особого во мне уже нет. Иногда он берет меня на руки и носит, как малого ребенка. А порой он сам становится ребенком. Когда он склоняется передо мной на колени, я не могу смотреть на него, меня охватывает жалость: глаза его полны сочувствия и доброты.

Однажды он сказал, что жизнь жестока, и почему это природа не устроила так, чтобы люди, муж и жена, прожившие совместно долгую жизнь, могли бы и вместе отправиться на вечный покой, с равными страданиями, в одно и то же мгновение, без чувства одиночества и боли утраты.

После этого я не показывала ему своих слез. Плачу одна, тайком, когда его нет дома. Как все теперь изменилось. Даже то темное пятно в нашей жизни, эта тяжелая история, о которой я тебе в свое время говорила, потеряла всякое значение. Если бы я могла коснуться этого вопроса, если бы я не боялась причинить ему боли, я бы сказала, что все простила. Все до последнего. Нет человека лучше его, более чуткого и душевного. И поэтому, и только поэтому, мне хотелось бы еще жить на свете.

Крепко обнимаю тебя, навечно твоя Лилиан.

Буэнос-Айрес, 14/VI-62

Дорогая Малль!

В одном из прежних своих писем я написал, что при болезни Паркинсона врачам не остается ничего другого, кроме как объяснить пациенту безжалостную истину. Тогда это было ясно. Но позднее мы все же позволили себе поддаться ложной надежде. Сначала — модные лекарства. Говорили, что порой они делают чудо. И все эти дни, даже недели, которые я потратил на то, чтобы достать лекарство, верилось, что Лилиан будет спасена. Но потом, при употреблении, выяснилось, что лекарства очень сильные и плохо действуют на больную. Тогда-то врачи и стали советовать делать операцию мозга. Это было нашей последней надеждой. Мы дождались карнавала, распродали свой товар и снова поехали в Нью-Йорк, в город, с которым, как ты сама понимаешь, у нас были связаны отнюдь не лучшие воспоминания.

Когда мы прибыли туда, Лилиан чувствовала себя довольно бодро, даже шутила, но в Нью-Йорке сказали, что после операции еще нп один пациент с болезнью Паркинсона не выздоровел. Единственное — теряют рассудок и память.

Реклама и сенсация — вещи хорошие, но прискорбно, когда ими играют на надежде умирающих.

В свое время, возле апельсинового дерева, я назвал Лилиан столетней старухой. То была, конечно, шутка, она посмеялась, мы смеялись оба, но теперь это все чаще причиняет мне боль.

После того как разрушились наши надежды, смотреть на Лилиан еще тяжелее. Она стала очень неразговорчивой. Частенько вижу ее заплаканные глаза и знаю, что при мне она не позволяет себе впадать в полное отчаяние. Нередко она сожалеет, что не умерла в тот раз, когда упала в Нью-Йорке. Мол, был бы сейчас покой, конец, ничего бы не знала…

А то начинает говорить, что хочет к своей Оаке. Как по крохам отнимают у человека все его мечты и желания! У Лилиан осталось только единственное желание: покоиться в родной земле!

Мне бы очень хотелось написать тебе что-нибудь хорошее, об одном хотя бы дне, всего об одном мгновении.

Лилиан просит приветствовать тебя от всей души.

Всего доброго!

Твой Мартин.

Буэнос Айрес, 4/II-63

Дорогая Малль!

За день до смерти Лилиан сказала мне: «Любимый Мартин, купи себе черный галстук, похорони меня, пышных церемоний не устраивай и не очень-то скорби обо мне».

Черный галстук я приобрел, поминки были более чем скромными, что касается глубины и продолжительности скорби, то я не знаю, думаю, что боль еще долго не отступит. Я старался и стараюсь учесть все пожелания покойной, исключая лишь одно, последнее и, быть может, самое важное: я не похоронил ее, как она того хотела, а кремировал.

Мы не раз говорили об этом. Вначале она сказала, что ей совершенно безразлично, что будет с ней после смерти. Но потом, когда она уже очень ослабела, у нее появились опасения: кремация, мол, не сочетается с ее верой. И только однажды согласилась, но тут же добавила: «Лишь в том случае, если я буду знать, что мой прах попадет на родину».

Она стремилась к своему ребенку.

Мы не знали, возможно ли это. Я и сейчас не знаю этого. Надо будет навести справки.

Теперь меня мучает, что я поступил против ее воли. Пытался по-всякому успокоить себя. Чаще всего оправдываюсь тем, что хоронят здесь отвратительно. Закапывают мелко, могила всего два-три фута глубиной, гроб — будто семя — засыпают слоем земли не толще самого гроба. Через несколько лет могилу разрывают, кости побольше вытаскиваются, очищаются спиртом и сжигаются.

Если есть родственники и если они пожелают, то могут взять прах домой, в противном случае пепел высыпают в общую кадушку.

Прах ее здесь, со мной. Так все же лучше. У меня возникает чувство, будто я еще не совсем потерял ее. Часто вижу ее во сне. Недавно мы с ней снова побывали в Нью-Йорке. Перешли улицу, только не с теневой стороны на солнечную, а наоборот. Проснулся, когда вошли в тень и Лилиан куда-то исчезла. Просыпаться всегда страшно: страшно было и тогда, когда сон был приятный, когда я склонял голову на ее молодую грудь. Открываешь глаза, и каждый раз хочется кричать.