Юхан Смуул - Эстонская новелла XIX—XX веков

Вместе с Лилиан умерла лучшая и светлая часть моей жизни.

Некоторые люди знают, что «дед-фонарник» остался одиноким. Они стараются всячески утешать меня. Мол, умирают и президенты, и миллиардеры. А мир живет, будто ничего и не случилось.

Подумать только: и они!

Да, я знаю, Лилиан не была ни президентом, ни миллиардером. Мне ясно и другое, что мир по-прежнему прекрасный, радостный, великодушный, жестокий, мелочный и бестактный.

Утрата затронула только меня, превратив мою прежнюю жизнь в прошлое. Поэтому-то я сознаю с такой ясностью, что время не останавливается и что жизнь идет дальше. Меня пытались этим утешить. Я — единственное ничтожное звено, которое еще соединяет Лилиан с жизнью. Детей у нас нет. И моя боль — это единственный след, который она оставила после себя. Жизнь больше ничего о ней не слышит, не видит и не знает, словно ее никогда и не было.

Как по-твоему, Малль, может ли сознание, что жизнь идет дальше, утешить меня?

Отношение мое к жизни и ее радостям изменилось. Перед тем как поселиться здесь, мы некоторое время жили в Артиге. Город был нам незнаком. Улица, народ и люди — все чужие. Почти по соседству с нами стоял особняк, откуда всегда доносились музыка и песни. Бравурные, оглушительные и бездумно радостные звуки. Они раздавались с утра и до вечера. Мы с Лилиан полагали, что там живут счастливые люди. Быть может, даже завидовали им, потому что у нас не было родины и в душе у нас поселилась скорбь.

Кто же эти счастливчики?

Наконец мы узнали истину.

Утром, когда родители уходили на работу, дома оставалась их единственная дочь. В ее распоряжении были радио, магнитофон и граммофон. Сама же она была слабоумная, полуидиотка.

Вчера я подошел к апельсиновому дереву, и мне вспомнилось, что я здесь назвал Лилиан столетней старухой. С какой стати мне нужно было говорить ей это! Порой я замечаю, что мне хочется сделать себе больно. Ясно, что я и впредь пойду к апельсиновому дереву.

Желаю тебе счастливого Нового года! Всего самого лучшего!

Твой Мартин.

Сан-Пауло, 30/III-64

Дорогая Малль!

На время карнавала мы с Лилиан всегда уезжали из Буэнос-Айреса. В этом году я решил остаться. Мне захотелось посмотреть, как люди веселятся, как разгуливают с фонариками, которые изготовила своими скрюченными руками Лилиан. Я, конечно, знал, что это для меня значит, но хотел нарочно испытать себя, хотел испить эту боль до дна.

На вилле Баллестер я выдержал всего два дня. Потом меня стали одолевать кошмары. Мне казалось, даже средь белого дня, что слабоумная старая дева из Артиги ходит вокруг дома, заглядывает в окно и трогает двери. Иногда я слышал, как она смеется и веселится: я не мог раньше представить, что радость бывает жуткой. Я подумал, что, возможно, это из-за праха.

Приехал сюда и сразу понял, что должен был взять урну с собой. Мы были бы оба здесь, и никто бы не ждал меня дома. Прах! Иногда меня гнетет ужасное чувство, что я живого человека берег меньше, чем берегу теперь его тлен.

Ох, если бы я только знал, что меня погнало в Бразилию? Зачем я приехал сюда? Неужто лишь затем, чтобы увидеть, как миллионы людей живут подобно скотине, прозябают в нищете и бесправии?

В доме, который мы считали счастливым, проживала умалишенная! Не могу передать, что мы перечувствовали с Лилиан, когда нам сказали об этом. Это было столь парадоксально и вместе с тем так правдоподобно. Уже тогда. Сейчас это только правдоподобно. Думаю, что скоро я должен буду уехать отсюда. Может, уже завтра, потому что эта сумасшедшая из Артиги витает повсюду, где поют и где радуются. Это она меняет граммофонные пластинки и магнитофонные ленты, это она ищет в эфире самую разухабистую танцевальную музыку. Она бы не делала этого с таким старанием, с такой неотступностью и с таким упоением, если бы в живых была Лилиан и если бы я не видел той бедности, которую я здесь увидел.

У меня такое чувство, будто умалишенная живет в той же гостинице, что и я. В последнее время я начал бояться ее: идя навстречу, она ликует и смотрит на меня своими безумными глазами.

Всего, всего доброго!

Твой Мартин.

Вашингтон, 24/VI-64

Дорогая Малль!

В Аргентине я не оставил ее — мою Лилиан, то есть прах ее. И сам я не хотел оставаться там. Кочую с места на место, надеюсь изнурить свое воображение новыми впечатлениями. Удобство, хорошее здоровье, аппетит, чистота, забота о себе боже ты мой, как я сейчас боюсь всего этого.

Прах в урне лишен всего!

Я не могу без страдания утолить даже жажду. Всякий раз, когда я делаю глоток, я словно причиняю ей боль, будто что-то отрываю от нее. Хотя на свете столько свежей воды.

Не знаю, как ты относишься к моим сентиментальным исповедям. Порой меня охватывает страх, что ты считаешь меня притворщиком: тебе, как человеку, который знает меня больше других, может так показаться. Поэтому, дорогая Малль, я частенько думаю, что обязан объяснить тебе кое-что по одному очень деликатному делу. Вы с Лилиан были в свое время большие подруги, ты оставалась для нее единственным человеком, от которого у нее не было секретов. Да, и я знаю, что она говорила тебе о моих тогдашних отношениях с той девушкой.

Теперь бы мне хотелось, чтобы этого никогда не происходило.

Временами я пытаюсь оправдаться тем, что в той молодой деревенской девушке было нечто дьявольски привлекательное и что она сама просто льнула ко мне. Не я был соблазнителем: я угодил в ее сети, а не наоборот. Возможно, ты не поверишь мне, может, покачаешь головой и скажешь: «Они такие, эти мужчины — слабенькие, ни в чем не виноватые!»

Помню, что именно в этих вопросах твое чувство справедливости было особенно задето. Ты могла быть и резкой и ядовитой. Но как бы ты ни относилась сейчас к моим душевным страданиям, одно ты все же должна признать: я любил детей. И это не ложь, ты знаешь сама. Однажды я хвастался перед тобой, что хочу иметь их целую дюжину. Но единственный наш ребенок умер, а другие не появлялись. Как по-твоему, разве дом мой не остался тогда пустым?

Ты можешь что угодно думать и предполагать, главное, что я высказал все, что лежало на сердце. Возможно, время изменило и твои жесткие взгляды на этот счет.

Теперь мне осталось лишь бродить по белу свету. Если только хватит здоровья. Буду таскаться со своими чемоданами, стану истязать себя и мучить — так лучше. Письма посылай по-прежнему на мой аргентинский адрес. Если я где-нибудь задержусь подольше, их пошлют мне следом.

В предыдущем письме ты звала меня назад на родину. Исключая молодые годы, когда я жил в бедности и выполнял тяжелую физическую работу, я всю свою жизнь, с переменным успехом, занимался коммерцией. Презирал нищету и выбрался из нее. Разрешил проблему для самого себя, но я не был таким уж плохим человеком, чтобы не позволить себе умереть среди своего народа. Я бы с удовольствием написал «до свидания», но боюсь, что, мыкаясь по чужбине, я уже оборвал свои корни. Как всегда, желаю тебе всего доброго.