Юхан Смуул - Эстонская новелла XIX—XX веков

Из ворот выходит небольшого роста женщина. В синеватой домотканой кофточке, полосатой юбке и льняном переднике. Босые жилистые ноги плотно стоят на земле, острые, прищуренные глаза меряют незнакомцев, рука в то же время перебирает яйца в подоткнутом переднике. Обстоятельно заявляет, что есть две семьи Пехков: Болотные и Пустошные. Здешних называют Болотными, хотя те, Пустошные, те находятся в такой глуши, что в нынешнее дождливое время туда и не подъедешь на машине. Она не расспрашивает, зачем все это нам, а только объясняет.

Скребем — мысленно — затылок. Будто попасть сюда, в Болотное, было раз плюнуть! Да если бы это было так просто, сюда бы и не поехали.

Потехи ради, может быть, все же и поехали бы, возражает пярнувец, у мужиков в крови забираться на охоту да на рыбалку в разную глушь… А не знает ли хозяйка такого-то и такого рыбака из Тори? Он направляет разговор прямо к делу.

Проворная хозяйка шустро взглядывает в глаза мужчины гвардейского роста, затем спрашивает: как выглядит этот конюх, в его ли он годах или помоложе и такой же ли статный или какая-нибудь закорючка с горбом за плечами? У нее пол-уезда родных и знакомых, сразу и не припомнишь. Пярнувец описывает приметы и имя называет.

Разъяснение, видимо, удовлетворяет, хозяйка поспешно соглашается.

— Не иначе, какой-нибудь дальний родственник. Не упомнишь хорошо.

— Наверное, и мне он приходится так же, что-то по третьей линии, — добавляет пярнувец. — Да я его, кажется, последний раз видел перед войной.

— Очевидно, все пярнувцы родственники, — замечает военный.

Я вижу, что это приободрило женщину.

— Да, люди для людей всегда свои, — признается она жизнерадостно. — А сами-то из каких краев? — Она оценивающе изучает нас.

Номер машины говорит сам за себя, в жмурки играть не приходится. По работе пярнувца представляемся кооператорами и добавляем, что у нас отпуск и что гоняемся за рыбой и раками…

— Так что — ночлег или в этом роде? — Острый взгляд хозяйки целится по очереди в каждого из нас.

— Хотели просить, — вежливо кланяется военный.

— Это можно, — без промедления решает хозяйка. — Что ж, загоняйте машину.

Она проворно подходит к сараю и распахивает ворота настежь. Мы хором возражаем, мол, такой пышности не требуется. Машине и на улице неплохо! Если бы только самим чего-нибудь под бок… Но хозяйка не отстает: машину в сарай, приказывает она. А то не дай бог!.. В такой-то лесной глуши! Разве мы сами не понимаем? Что тут, каждый день машины заворачивают во двор, словно у церкви или у волостного дома? Хотя кто только не видел, как мы там барахтались?!. Все же лучше под навес и дверь на запор…

И почему бы здесь не взяться машине, и почему наше барахтанье у болота вроде бы сердит ее — этого она не объясняет. Лишь хлопочет проворно, отпихивает оглобли в сторону, бросает сенник и попону на сено — освобождает место для въезда.

Мы смотрим друг на друга, мысленно пожимаем плечами, потом поближе заглядываем через дверь в сарай. Он просторный, один конец доверху набит свежим сеном, в другом конце — телега, грабли, вилы, всякая всячина, как обычно в хозяйстве. Думаю, что если бы здесь же, на сене, еще и спать… Что же, машина под руками, и я въезжаю в сарай.

Хвалим запах свежего сена, присматриваемся, где бы самим пристроиться. Военный, охнув от удовольствия, откидывается на кучу сена.

Хозяйка делает вид, словно и не замечает этого, торопливо запахивает одну половинку ворот.

— Если что-то нужно в машине, то побыстрее, — говорит она удивительно будничным тоном, хотя сама только что заверяла: да разве они тут каждый день заворачивают во двор.

Смущенно указываю на рюкзаки и спиннинги, мол, ничего другого.

— Это возьмете с собой в дом, — резко объявляет она.

Недоуменно переглядываемся. Значит, в сарае спать нам не доверяют? И то верно, от окурка не один сеновал запылал. Ну что ж, пусть! Со смутным сожалением берем свои пожитки-свертки и следуем за хозяйкой, которая торопко защелкивает на воротах навесной замок, — бредем к дому.

Словно бархатный ковер, проминается под ногами густая, влажная трава, шагов не слышно. Хозяйка, правда, семенит босиком по утоптанной тропке, но идет она кошачьей походкой, с девичьей легкостью в бедрах, даже яйца в переднике целые — так она плавно движется…

Обычный для такого уклада крестьянский дом — после сеней идет просторная, поперек всего дома, кухня, за кухней две продолговатые комнаты — с окном сбоку и в конце. В первой комнате — семейный стол. Туда, в семейную комнату, нас и ведут. Длинные некрашеные скамьи вдоль стола с массивными крестообразными ножками, по углам постели: две деревянные кровати, застланные полосатыми одеялами, старый диван-развалюха, печь с глубокой лежанкой и веревкой для сушки белья.

— Так вот, — как бы заново оценивая нас, говорит хозяйка. — Постели ваши здесь. Мы сами спим там. — Она указывает в сторону задней комнаты. — Хотите на рыбалку идти? Идите. Но вечером уходите с реки засветло… Хозяин наш любит лечь пораньше. И вообще… Рыба ночью не клюет. Если уж отпуск, то и отдыхайте…

Говорит и исчезает за кухонной дверью, не дав возможности объясниться или расспросить. Все ее слова проникнуты требующим подчинения и исполнения тоном, который заставляет даже нашего капитана запаса чувствовать себя так, словно он стоит перед генералом. «Голопятый генерал в юбке!» — улыбаюсь я про себя. Однако и сам не умнее других, растопырился посреди комнаты с вещами в руках, не зная, куда положить их, — в просторном помещении ничего, кроме постелей, скамеек и стола, нет. Даже вешалок и гвоздей на стенах. Кажется, что все обиходное словно нарочно убрано отсюда и помещение приготовлено для гулянки или собрания, даже пол выскоблен добела. Наши мокрые резиновые сапоги оставляют на нем грязные следы, и мы поэтому не осмеливаемся даже шевельнуться, деревенеем от неловкости…

Дверь задней комнаты хлопает, и появляется явно отдыхавший хозяин, высокий, сгорбленный, с редкой седой бороденкой. Поверх белой полотняной рубахи надета жилетка; домотканые шерстяные штаны, сапоги на ногах. Лениво отвечает на приветствие, идет через комнату на кухню и там громыхает черпаком. Наконец приоткрывает дверь, разглядывает нас с головы до ног, потом с ног до головы, мельком косит глазами на наши рыболовные снасти и осуждающе бросает:

— Ах, за рыбой… С этими палочками!.. Если бы еще невод или тройник… — Он вяло машет рукой и неслышно исчезает в сенях.

И деловитая хозяйка больше не показывается.

Мы усаживаемся вокруг большого чужого стола, на чужом хуторе, одни, самим себе предоставленные незваные гости, которых искушают вопросы. По сути — ни хлеб, ни даже закуска не лезут в горло, хотя мы и уселись, чтобы поесть. Многозначительно поглядываем друг на друга, молчим. Двери в заднюю комнату и в кухню приоткрыты, бог весть, какие там уши навострены…