Юхан Смуул - Эстонская новелла XIX—XX веков

Решили попробовать по-другому.

Чтобы не ослушаться приказа и быть «дома» засветло, мы берегом повернули назад. Только вместо блесен теперь в ход пошли черви, кузнечики, а для щуки — маленькие плотвички. Перед заходом солнца у каждого из нас в мешке лежало по щуке, кроме того на всех десятка два рыбин поменьше, окуни и подлещики. А вот на леща удочки так и не успели наладить — наступил вечер. Но интерес к реке повысился. Об отъезде уже никто не заговаривал.

Гуськом, со спиннингами на плече, мы промаршировали на закате во двор хутора и отдали рыбу хозяйке. Пусть варит или поджаривает, в тепле все равно хранить нельзя. Она удивилась, что, гляди-ка, и палочками из воды берут, потом пригласила назавтра к обеду, — раньше, мол, управиться не успеет. Не беда, наши хлебные котомки тоже хотят, чтобы их опорожнили…

Деловое, спокойное домашнее настроение. Чтобы хлеб всухомятку не драл горло, нам предлагают кувшин молока, даже дают шубы, чтобы накрыться. Ночью-де комната остужается. Спали мы великолепно, как бывает в приветливом доме. Никто больше о волках-лисицах и не заикался. Да и свое «вообще» хозяйка словно забыла. Проворно хлопотала на кухне. Гудела маслобойкой и наутро не обращала на нас даже внимания.

Когда мы уселись на берегу реки закусить, то почувствовали, что нас одолевает неловкость.

— У страха, говорят, частенько глаза велики, — вскользь напомнил пярнувец о вчерашнем.

— Послушайте, мы же еще не уехали! — Военный остался верен себе.

Утром я заметил, что запертые ворота сарая были открыты. Но не счел нужным говорить об этом. У людей дела, они ходят, — нельзя же вычитывать из каждой пустяковины бог знает что.

Вновь наловили несколько пригоршней мелочи и двух щурят. Сильный дождь погнал нас раньше намеченного «домой». Крыша была над головой, и мы могли убедиться, всерьез ли хозяйка думала пригласить нас к обеду или говорила только затем, чтобы отвязаться.

Уже со двора был слышен громкий разговор. В темноватой кухне за столом, кроме стариков, сидели еще двое: молодая женщина в белой блузке и загорелый мужчина в полосатой рубашке, волосы свисали ему на глаза. Нам их представили как хозяйскую дочь и зятя, которые также прибыли из Таллина. Как они прибыли и ведет ли в Болотное еще какая другая дорога, кроме той, что идет через мосточек с жердевым настилом, по которому вчера мы сами приехали и с которого сегодня не спускали глаз, — об этом ничего не сказали. Опыт подсказывал нам, что в этом доме умнее прислушиваться, чем спрашивать. Чужому, случайному человеку не годится проявлять особый интерес к тому, откуда приходят и куда уходят хозяева. Мы отнеслись к этому равнодушно: прибыли так прибыли, — и взялись за еду. Такое безразличие было легко показать, так как поджаренная хозяйкой рыба пришлась нам и в самом деле по вкусу. Рыбу подали в сметанном соусе, с рассыпчатой картошкой. Даже бутылка была на столе, литровая, порядком опорожненная, — хозяева уже почти отобедали. То ли из приличия, то ли из невозможности чем-то заняться — не переставая лил дождь, — но все остались сидеть с нами. Худой, костлявый, точно из него досуха выжали все соки, мужчина с усталыми глазами, которого назвали зятем и который, в свою очередь, назвался строителем, налил нам в стаканы и пододвинул их со словами, что по вкусу, мол, дрянь эта против фабричной марки не устоит, зато по крепости даст ей вперед несколько очков.

— Все же гонят ее в этих краях, эту старую знакомку с военной поры, этот «шум лесной». Ваше здоровье! — Военный поднял стакан.

Мужчина, что помоложе, посмотрел на старшего. Однако ответила хозяйка. Казалось, что в этом доме обязанностью ее маленького, плотно сжатого рта было улаживать все и честь по чести разъяснять. Бутылку эту ей-де принесли из Куриной как магарыч за льняное семя. Меняла в этой деревне сортовые семена.

Так. Объяснение, которое удовлетворило бы даже милицию. Только в самом ли деле тут штаны хозяйке в пору, как говорится, или это одни слова… По прямой, птичьим лётом, через болото от Куриной до Навести будут свои полста километров. Тогда, конечно, заслуги пехкаских льноводов достойны уважения. Пусть извинят наше неведение. Что вы! Никакой тут славы нет, вежливо отнекивается хозяйка. У нее вокруг болота полно родных-знакомых. Они и направили. Лен тут, конечно, умеют выращивать. Оно и понятно, старое хозяйство. К тому же его наследуют женщины, как добавляет дочь. Уже третье поколение зятьев приходит сюда в хозяева. Тем более, что этот последний такой, что только на город и поглядывает, — она бросает на мужа укоризненный взгляд. Так что земля и лен у Пехков всегда были больше женским делом. А теперь вот ей, сельской девушке, приходится идти шаркать по асфальту.

Начинался уже более заковыристый разговор. Шарили словами налево и направо, прощупывали друг друга. Мы выставили на стол бутылку армянского коньяку, и хозяйка, казалось, выколдовала к нему липовый чай — такой он был крепкий, горячий, душистый. Из разговора выяснилось, что хозяин болеет ревматизмом, бывает, по неделям не поднимается с постели. И сейчас после сенокоса опять занедужил, потому в доме и хозяйничает баба. И дети пришли, чтобы немножечко помочь. Вот только погода, проклятая, не дает ни к чему руки приложить. Вообще, эта жизнь… Тот, кто видел, какие беды валили ее тут с ног, тот знает, что пехкаская хозяйка с удовольствием пошла бы в колхоз, отдала бы и конягу, и коровок, и дровни-телеги в придачу… Разве тут жизнь, возле этой трясины, которая даже в пору сенокоса дышит таким холодом, что обжигает картофельную ботву, тут даже собаку не заведешь…

— Неужели так много волков?

— Волков? Которые в метель воют с голоду за коровником, с тех какой спрос… Куда опаснее двуногие. Это им частенько попадают под ноги собачки…

— Что, в лесах дезертиры, бандиты? — не удержался военный. — С ними придется…

— Откуда я знаю, кто они! — отрезала хозяйка. — Одни приходят, в руках наганы, мол, видели кого? Приходят другие — та же песня… Первые гоняются за вторыми, вторые — за первыми. Но собак ненавидят и те и другие. Лают — наверно, потому. Мимо проходит зимняя дорога. Едут через болото на Каантсоо и Куриную… Поди узнай, кто там едет и когда! Заставят замечать… А приметишь и шепнешь кому — может легко статься, как с теми собачками… Найдут тебя в сугробе… Какая ни есть эта жизнь, самому себе петлю на шею накидывать рука не очень поднимется…

— Но, послушайте! — резко воскликнул наш военный. — Все равно скоро…

— Скоро, да. — Хозяйка не дала ему договорить. — Этими словами здесь швырялись из года в год. Одно и то же, мол, скоро им придет конец… Кому? Мы несколько раз пережили этот конец. Конец тех, которые объявляли его другим. Вот и будь тут умником. И поступай как хочешь! — Хозяйка разошлась, платок у нее сбился на шею. Теперь хорошо были видны ее черные, с серебряными нитями волосы, а манера держать голову говорила о подвижном, волевом и отчаянном характере. Будто зверь лесной, который готов каждый миг напасть или скрыться. Ухо навострено, глаза выслеживают, нога твердо уперлась в землю. Однако в этой защитной и всегда настороженной бдительности одновременно проступает и гордое превосходство, одичалая неприступность, презрительное отчуждение в такие дали, куда никому не позволено заглянуть. И она продолжала язвительно., насмешливо: — Некоторые твердят — мол, власть, государство. В другом месте, конечно. Но здесь это — не больше чем ветер, который задувает с болота. Самому приходится стоять за себя. О власти говорят в народе так: до бога высоко, до царя далеко… Я не знаю, вы коммунисты или против них. И не рвусь узнавать — это бы нас ни к чему не привело. Один верит, что правильно так, а другой — что иначе. И оба объявляют о своей вере, будто поп с амвона слово божье. А кому когда удавалось жить по закону? Хуторянин должен сам знать, где он живет и как ему с собой управиться. Не оглядываясь на правду и веру, он вынужден жить там, где он живет, рядом с теми же соседями, и у каждого разная вера… А что остается человеку, который никакой вере отдавать себя не желает? — поставила она вопрос ребром.