Юхан Смуул - Эстонская новелла XIX—XX веков

— Но ведь так вообще на свете нельзя жить! — решил военный.

— Может, на свете и нельзя. А вот здесь, у болота, именно так и жили. И, думать надо, с самых дедовских времен. Если же по-другому — я вроде бы говорила о собачках, которые остались под сугробами…

— И все же трудно понять, — покачал головой военный.

— Сейчас скажу. Вы думаете, что при немцах тут не было власти, не говорили, что «скоро», что «все равно»?.. Я не знаю, где вы были во время войны, но могу напомнить, что нам здесь это говорили и обещали весьма уверенно. Чуть не каждый день являлись дознаваться и выпытывать. И на болото ходили с облавой. Иногда возвращались оттуда пьяными, орали песни, а иногда шли с окровавленными головами и несли мертвых дружков. Болото плевалось свинцом. И те, кто власть имели, изо дня в день грозились, что «скоро» и «все равно»… А ночью к избе подкрадывались другие, те, что над болотом спрыгнули с самолетов, и выкладывали: смерть немецким оккупантам! Дайте еды, дайте кров народным мстителям, если вы честные люди… Случалось, говорили на чужом языке, но бывало, что и те и другие оказывались своими же, эстонцами… Кому тут верить, кому нет? Против кого пойдешь ты, человек, с какой бурей померяешься? Да и кого ты посмеешь выгнать? Ох, чего тут только не перевидано… Было как-то вечером, шел снег, завывала непогода. Вваливается на хутор немец с тремя омакайтсчиками [13] Члены «Омакайтсе» — вооруженной фашистской организации на оккупированной немцами территории Эстонии. , требует ночлега… А у меня в бане раненый партизан с товарищем, в сарае старик самогонку гонит… Ну что тут делать? Устроила я фрица в комнате, сунула ему под нос что получше, повкуснее, бутылку вина туда же, мол, согревайтесь, чувствуйте любезность эстонского дома, который вы избавили от большевиков… А сама потихоньку к бане, шепчу мужикам, чтобы сидели, как мыши в норке!.. Куда там, мужики на дыбы — они-де фрица вместе со всей его бандой на тот свет отправят… Я им ангельским голоском — оставьте, не трогайте! Ну хорошо, одолеете их, а завтра на шею сядет новая орава, всю семью нашу сживут, пепелище за собой оставят… Где вы тогда, золотко, найдете крышу над головой! Давайте миром, попробуем хитростью… Не раз пришлось мне шмыгать-бегать между баней и домом, точно колесо у самопрялки, — и немца ублажить, и партизан умолить, чтоб дело до крови не дошло… Немец завалился в сапогах на постель, самозащитчики разлеглись на полу — так вот и минула ноченька… Наутро немцы убрались, а вечером партизаны, загодя ушедшие в лес, вернулись назад в баню, и самую холодную пору мы все же кое-как протянули… А как летом пришлось, знаете сами… Так вот обстоит с этими властями и разговорами, что «скоро». И власти частенько не знают своего века и своего конца… Примешь ты их слишком всерьез, — запросто накинешь петлю себе на шею или подпустишь огня под стреху… Хочешь жить, — упрись ногами в землю, и пусть себе ветры дуют… Они пройдут над головой, встряхнут, но если ты крепко сидишь в земле, корни не вырвут…

Эта проповедь сохранения собственной шкуры оскорбляла и раздражала, требовала отпора. И его бы дали, если бы это говорила не женщина. Поглядев на эту невысокую женщину, которая помогала советским партизанам, укрывала их, и приняв во внимание исключительные случаи, никто из нас не отважился отчитать ее. Если предположить, что она говорит правду, то в определенных условиях она сделала наилучшее: спасла и семью, и народных мстителей. Врать с таким воодушевлением невозможно. Исходя из этого, я и заметил:

— Времена другие. Прошлые истины и действия уже не годятся.

— Верно, времена другие. Там наверху и еще повыше много перемен. А здесь, у болота, осталось немало таких, которые и сейчас ожидают, клянутся и распускают слухи, что «скоро» и «все равно»… Давно ли это было, когда над болотом кружился самолет, а со стороны Литвы в небо летели зеленые ракеты? Откуда нам знать, что это за самолет и какие ему знаки подавали? Твое дело — уткнуться носом в землю и смотреть, как бы до утра прожить…

— Да, времечко! — после долгого молчания подал голос хозяин. — По-клопиному в щель заползай, по-собачьи хвостом виляй, тьфу! С дробовиком теперь и на двор не показывайся!

В этом сетовании слышались обида и неудовольствие старого охотника, скорее браконьера, — но проглядывало и упрямство лесного жителя, который хотя и вынужден сдерживать себя, однако никакой примиряющей покорности не признает. Своеобразная внутренняя общность, семейное единство. Или это стена, которая должна защищать болотных жителей от всего внешнего, или камень, которым целиться в каждого, кто попытается проникнуть сюда? Когда я пришел к этому выводу, меня вдруг потрясла мысль, что незаметно мы оказались в плену. Здесь, в этом доме, умели обходиться сразу с двумя воюющими сторонами, умели справиться с обеими, умели над обеими одержать верх, — а уж тем более над нами, случайными миролюбивыми пришельцами. Разве не могут в эту минуту свободно притаиться где-нибудь на хуторе эти другие-третьи люди, и не потому ли нам приказали поселиться в доме? От одной мысли, что это возможно, загудело в голове и по спине прошел холодок. Незачем было забираться в эту чертову глушь, думал я про себя, но отбросил подозрения и спросил, возвращаясь к тому, что говорила хозяйка:

— Значит, вы думаете, что?..

Хозяйка снова поспешила ответить:

— Ничего мы не думаем. И раньше видели над болотом самолеты, видят и сейчас! До вас тут ходили люди и после, может, будут ходить. Если у каждого допытываться, кто он и откуда, то, наверно, в том доме уже давно бы остыл очаг… Людям, которые здесь проходили, мы в состоянии были и ночлег дать, и куском хлеба наделить… Глаза, конечно, не закроешь. Другой раз увидишь такое, что напоказ не выставляют… Но идти хвастаться этим… Болото — тихое место. И болотные сосны не шумят… Только птица какая-нибудь, журавль или кроншнеп, иногда покличет своих… Вот такие-то, люди добрые, в этих краях дела.

Болотные сосны не шумят… Журавль или кроншнеп… Кого тут считают своим, кого чужим, врагом?

Мы попытались повернуть разговор так, чтобы хоть немножко поднять завесу, которая скрывает тайны болот. Однако собеседники с поразительной ловкостью уклонялись даже от самых завуалированных вопросов, отсеивая, будто полову на ветру, все, что не заслуживало ответа. Тут свою семейную солидарность красноречиво показали и дочь с отцом. Они наперебой объясняли, что, если кто хочет ознакомиться с положением, тот пусть едет в Соосааре. В деревне, где раньше насчитывали шесть семей, не осталось ничего, кроме пяти пепелищ и одной хибарки с перебитыми окнами и дверями. Да и та простегана пулями, прорежена, словно решето… Два хутора спалили немцы, с другими это случилось позже. Последнее сражение произошло вот только что, в конце зимы… Между кем — и без того было ясно.