Алексей Николаевич Толстой - Хождение по мукам

Однако, насыщая текст своего романа аллюзиями на художественно-философскую систему Достоевского, писатель все время имеет в виду философию истории современников. Прежде всего, русских религиозных философов, работы которых стали связующим звеном между ним и великим мастером русской классической литературы. Так, само внимание Толстого к поэме «Великий Инквизитор» могло быть опосредовано историософскими взглядами Н.А. Бердяева [392], которого с Достоевским объединяло рассмотрение социализма как религии, противоположной христианству: «Религия социализма вслед за Великим Инквизитором принимает все три искушения, отвергнутые Христом в пустыне во имя свободы человеческого духа. Религия социализма принимает соблазн превращения камней в хлеб, соблазн социального чуда, соблазн царства этого мира» [393].

Пореволюционное творчество Толстого обнаруживает точки соприкосновения и с другими концептуальными положениями работ этого философа о сущностной природе русской революции, публиковавшихся на протяжении 1917—1918 гг. в московской периодической печати и впоследствии объединенных автором в сборник «Духовные основы русской революции. Опыты 1917—1918 гг.» [394]. Писателя с Бердяевым сближает отношение к большевизму как к «экспериментальной, опытной проверке социализма», «чудовищному эксперименту», который «должен глубже заставить задуматься над жуткой проблемой социализма тех, которые этически не только принимали, но и требовали социализма»; к революции как к следствию «старых грехов», «расплате за прошлое», болезни, «которая имеет свое неотвратимое течение» и «должна быть изжита до конца» [395].

Мотив греховности той жизни, которой живут герои, звучит в «Хождении по мукам» достаточно сильно. Не случайно одно из наиболее часто употребляемых слов в тексте – грех. Грех осознают или смутно чувствуют все главные герои романа, начиная с Даши, переживающей как греховные и жизнь сестры с мужем, и собственное чувство к Бессонову, и даже любовь к Ивану Ильичу; и заканчивая Николаем Ивановичем, написавшим жене: «Да, Катя, мы все в нравственном тупике. За последние пять лет у меня не было ни одного сильного чувства, ни одного крупного движения. Даже любовь к тебе и женитьба прошли точно впопыхах. Существование – мелкое и полуистерическое, под непрерывным наркозом» (Наст. изд. С. 61). Война и революция в романе приходят в жизнь людей как расплата, как наказание, как кара, но они же связаны с новыми грехами, в частности с грехом убийства и грехом нарушения Божественного миропорядка. Одним из аспектов последнего предстает в романе, обсуждаемая Жадовым, Гвоздевым и Филькой революционная идея равенства, или «мировой справедливости».

К воплощению в жизнь идеи всеобщего равенства как одной из характерных черт русской революции [396]Бердяев обращался не раз на протяжении пореволюционных лет. В статье «Кто виноват?» (1917) [397]он писал: «В русской революции собирается жатва исконного и застарелого русского нигилизма (...) Нигилистические настроения и идеи в массах дают страшные результаты. Русский революционный социализм по духовным основам своим насильнический, материалистический и атеистический, и этот отрицательный пафос доведен в нем до какой-то лжерелигии. Русский нигилистический социализм одержим жаждой равенства во что бы то ни стало. Этот соблазн абсолютного равенства ведет к истреблению всех качеств и ценностей, всех возвышений и подъемов, в нем – дух небытия. Бытие зачалось в неравенстве, в возвышении качеств, в индивидуальных различиях. В нем звезда от звезды различествует во славе. Погашение всех качественных различий и всех возвышений было бы возвратом к прежнему небытию, которое есть совершенное равенство, полное смешение» [398].

Толстой, выстраивая полемический диалог Жадова и Гвоздева, выносит на первый план не абстрактную возможность возвращения в пучину небытия, а вполне конкретную перспективу нивелировки человеческой личности («Куда же вы сунетесь тогда с вашей личностью? – вам просто срежут голову, чтобы она не торчала слишком высоко»), необходимость «перестройки всего мира, государства, морали» («Земной шар придется вывернуть наизнанку, чтобы хоть немного приблизиться к той истине, которая кровавым пламенем загорится в массах народа. – Справедливость!»). Отозвались в тексте романа и усвоенные Толстым взгляды М.А. Волошина на идею равенства, «самую жестокую и самую цепкую из всех идей, овладевавших когда-либо человеческим мозгом»: «Когда она вселяется в сердца и мутит взгляд человека, то люди начинают убивать друг друга. Самые мягкие сердца она обращает в стальной клинок и самых чувствительных людей заставляет совершать зверства» [399], – все это претворено писателем в реплики Жадова о «фонтанище крови», сопровождающем воплощение «высоких» идей в жизнь.

О том, насколько был важен для Толстого этот аспект произведения, свидетельствует факт публикации осенью 1920 г. его рассказа «Диалоги», написанного по следам соответствующего текста романа. В споре участвуют трое, и один из них, «высокий» и «худой», отстаивая идею равенства, поминает все того же «Михрютку», говорит об «уравнении людей» во время «европейской войны» и средствах воплощения революционных идей в жизнь. В рассказе 1920 г. текст романа дополнен богоборческими мотивами, возникающими в связи с обсуждением противоестественности всеобщего равенства:

В природе нет повторений, люди не равны по самой природе, – какое же равенство? Разве что перед смертью, так ведь мы жизнь строим, а не кладбище.

– Вот именно, – оборачиваясь от окна и взмахивая выше головы указательным пальцем, закричал худой, – именно от того, что это противоестественно, что этого нет в природе, что это выше природы, оттого это так дьявольски и сильно. Спастись можно от урагана, от отравленных газов, но от идеи, которая замахивается выше Бога, нет спасения» [400].

Ощутима связь романа «Хождение по мукам» и со статьей С.Н. Булгакова «На пиру богов (Pro и contra. Современные диалоги)», написанной весной 1918 г. и предназначенной для сборника статей о русской революции «Из глубины», инициатором и издателем которого был П.Б. Струве. Среди авторов книги большинство составляли участники аналогичного издания – «Вехи», вышедшего в 1909 г. В предисловии Струве писал: «Сборник “Вехи” (...) был призывом и предостережением. Это предостережение, несмотря на всю вызванную им, подчас весьма яростную полемику, явилось на самом деле лишь робким диагнозом пороков России и слабым предчувствием той моральной и политической катастрофы, которая грозно обозначилась еще в 1905—1907 гг. и разразилась в 1917. Историк отметит, что русское образованное общество в своем большинстве не вняло обращенному к нему предостережению, не сознавая великой опасности, надвигавшейся на культуру и государство» [401]. Сборник «Из глубины» предполагалось выпустить в 1918 г. (этот год стоит на титульном листе книги), но в продажу он поступил только в 1921. Однако статья Булгакова стала известна современникам гораздо раньше. 31 мая 1918 г. автор читал ее на заседании московского Религиозно-философского общества. Дважды «На пиру богов» выходила отдельной брошюрой: в 1918 г. в Киеве (в издательстве «Летопись») и в 1920 г. в Софии (в Российско-болгарском издательстве). Толстому, жившему во второй половине 1918 г. в Одессе, скорее всего было известно киевское издание статьи Булгакова. «На пиру богов» в жанровом и содержательном плане, видимо, сознательно ориентирована автором на «Три разговора» В.С. Соловьева [402]. В подзаголовок статьи вынесено название пятой книги романа Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы», «Pro и contra», а в эпиграф ко всему сочинению – заключительная строфа стихотворения Ф.И. Тютчева «Цицерон» (1830).