Афонсо Лима Баррето - Печальная судьба Поликарпо Куарезмы

Она произнесла эти слова уверенно, мягко и естественно.

— Не говори так, дочка, — возразила госпожа Марикота. — Как это ты умрешь? Ты выздоровеешь, папа отвезет тебя в Минас-Жерайс, там ты поправишься, наберешься сил…

Мать говорила медленно, гладя ее по лицу, как ребенка. Терпеливо выслушав ее, дочь спокойно сказала:

— Ну что ты, мама! Я знаю, что скоро умру, и поэтому прошу тебя кое о чем…

Госпожа Марикота была поражена ее безмятежным и твердым тоном. Оглядевшись, она встала, чтобы прикрыть полуоткрытую дверь. Ей хотелось отогнать от дочери эту мысль. Но Исмения повторила еще раз, терпеливо, мягко, безмятежно:

— Я знаю, мама.

— Хорошо, допустим, ты знаешь. Чего ты хочешь?

— Я хочу одеться невестой, мама.

Госпожа Марикота попробовала было шутить, острить, но дочь повернулась на другой бок и заснула, дыша редко и чуть слышно. Мать вышла из комнаты, взволнованная, со слезами на глазах, втайне убежденная, что дочь говорит правду.

Вскоре так и случилось. В то утро доктор Армандо пришел к девушке в четвертый раз; та уже несколько дней чувствовала себя лучше, говорила разборчиво, садилась в постели и охотно беседовала с другими. Госпоже Марикоте нужно было нанести кому-то визит, и она оставила больную на попечение сестер. Они несколько раз заходили в комнату. Девушка, казалось, спала, и они занялись своими делами. Но вот Исмения проснулась и сквозь приоткрытую дверцу шкафа увидела свой свадебный наряд. Желая увидеть его поближе, она встала, прошла босиком и разложила одежду на постели, чтобы полюбоваться ею. Ей захотелось облачиться во все это. Она надела юбку, и тут нахлынули воспоминания о ее рухнувшем браке, о Кавалканти, о его костистом носе и затуманенных глазах — воспоминания, не омраченные гневом, словно речь шла о давно посещенных краях, от которых остались яркие впечатления.

А вот о гадалке она вспоминала со злобой. Мать, введенная в заблуждение, вместе со служанкой пришла к госпоже Синья. С каким безразличием та сказала: «Он не вернется!» Так больно… Злая женщина! С того дня… А-а-а! Застегнув юбку — кроме нее и лифа, она не надела ничего, поскольку не нашла корсета, — Исмения встала перед зеркалом. В нем отразились ее обнаженные плечи, белая-белая шея… Исмения поразилась: неужели это все она? Потрогав себя там и здесь, она возложила на себя свадебный венец. Фата нежно, будто мотылек, опустилась на ее плечи. Внезапно она почувствовала слабость и со стоном навзничь повалилась на кровать, свесив ноги. Когда ее нашли, она была уже мертва. На голове у нее по-прежнему был свадебный венец; снежно-белая круглая грудь виднелась из-под лифа. Похороны состоялись назавтра, и в течение двух дней дом Алберназов был полон гостей, как во времена самых блестящих празднеств.

Куарезма был на похоронах. Ему не очень нравилось присутствовать при погребениях, но все же он пришел. Несчастная девушка лежала в гробу, покрытая цветами, в свадебном платье, без единого изъяна, как на картинке. Она почти не изменилась, оставшись и на смертном ложе все той же Исменией, болезненной, подавленной, с мелкими чертами лица и прекрасными волосами. Смерть не тронула ее скромную, все еще немного детскую прелесть: она сходила в могилу такой же незначительной, невинной, лишенной собственного выражения, какой была при жизни.

Куарезма наблюдал за тем, как гроб со скорбными останками проплывает через кладбищенские ворота и следует по аллеям, уставленным надгробиями: многочисленные могилы наползали друг на друга, касались друг друга, боролись за пространство в узкой долине и на склонах. Некоторые гробницы, казалось, смотрели друг на друга приветливо и старались сблизиться, другие же выражали очевидную неприязнь к своим соседям. В этой тихой лаборатории, где совершался распад, где выдвигались непонятные притязания, где можно было встретить неприятие, симпатии и антипатии, были разные могилы — заносчивые, тщеславные, горделивые, смиренные, веселые и грустные; многие несли признаки усилий, невероятных усилий, направленных на то, чтобы преодолеть посмертное равенство, стирание различий в богатстве и общественном положении.

Он смотрел на мертвое тело девушки, и перед его глазами расстилалось кладбище. Здесь были могилы с нагромождением скульптур, с вазами, с крестами, с надписями, с пирамидами из необработанного камня, с портретами, с затейливыми беседками, со сложным декором, с вычурными украшениями, придуманными, чтобы избежать безымянности посмертного существования, конца всех вещей.

Надписей было великое множество — длинные и короткие, с именами, датами, фамилиями, упоминаниями родственников — полные данные о покойнике, который там, под землей, не водит знакомств ни с кем и обратился в прах. Охватывало отчаяние от невозможности прочесть знакомое имя, принадлежавшее известному, заметному человеку, — одно из тех имен, что озаряют собой десятилетия: порой кажется, что их носители, хоть и умершие, продолжают жить. Всё здесь незнакомо; все, кто хочет избежать смерти и остаться в памяти живых, — счастливые посредственности, бесталанные люди, проходящие по миру незамеченными. И вот теперь эта девушка готовилась навсегда опуститься в темную дыру, туда, где заканчивается все, при том, что ее личность, ее чувства, ее душа не оставили на земле почти никакого следа!

Постаравшись отогнать от себя эту печальную картину, Куарезма вошел в дом. В гостиной сидела госпожа Марикота, окруженная подругами; все молчали. Лулу в форме своего училища и с траурной повязкой на рукаве дремал в кресле. Его сестры то входили, то выходили, не говоря ни слова. В столовой молча сидел генерал, вместе с Фонтесом и прочими друзьями. Калдас и Бустаманте, стоя в сторонке, тихо беседовали. Войдя в столовую, Куарезма услышал голос адмирала:

— Ну что, скоро они будут здесь… Правительство выдохлось.

Майор подошел к окну, выходившему во двор. Ткань неба истончилась, виднелась шелковистая, ясная лазурь. Все было тихим, спокойным, безмятежным. Эстефания, выпускница учительского института, с живым, лукавым взглядом, прошла мимо него вместе с Лалой, время от времени подносившей платок к уже высохшим глазам. Эстефания говорила ей:

— На твоем месте я бы это не купила… Да и дорого! Сходи в «Bonheur des Dames». [32] «Дамское счастье» (фр.). Там, говорят, много всего интересного и цены совсем не такие.

Майор разглядывал небо над двориком — спокойное, почти равнодушное. Женелисио ходил с преувеличенно мрачным видом, весь в черном; на лице его читалась глубочайшая скорбь. Казалось, что и его голубое пенсне — часть траурного костюма. Он не мог оставить работу: срочные дела призывали его на службу.

— Вот так, генерал, — говорил он, — нет доктора Женелисио, и все перестает двигаться. От Морского министерства толку не добиться. Все работают кое-как…