Бенито Перес Гальдос - Тристана. Назарин. Милосердие

— Бедная моя госпожа! — пожаловалась она слепому, когда вернулась к нему. — Я люблю ее, как сестру, мы с ней вместе пережили столько бед. Я для нее была всем, она для меня — тоже. Она прощала мне мои прегрешения, и я ей все прощала… Такая пошла грустная, бедняжка, наверное, сожалела о том, что так дурно обошлась со своей Ниной! Хромает — похоже, у нее разыгрался ревматизм, а лицо такое, будто она не ела дня четыре. Я-то с нее пылинки сдувала, обманывала, скрывая нашу нищету, стыдом своим поступилась, чтоб кормить ее тем, к чему она привыкла… В общем, как говорится, что было, то прошло. Пошли, Альмудена, уйдем отсюда, и дай бог, чтоб ты поправился и мы с тобой пошагали в Иерусалим, меня теперь дальняя дорога не страшит. Кто ходит по дорогам, тот по разным землям проходит, и дышит вольным воздухом, и видит то, чего прежде не видывал, а еще уверяется, что, куда ни пойдешь — везде все одно, на всем белом свете; это я к тому, что повсюду, где живут люди, есть неблагодарность и себялюбство, повсюду есть такие, которые помыкают другими, волю их подавляют. Потому-то мы должны поступать, как велит нам совесть, а они пусть грызутся, как собаки из-за кости или как дети из-за игрушки, а иные — из-за того, чтобы верховодить всеми и склевывать, подобно птицам, все, что пошлет им бог… Не унывай, пошли в больницу.

— Я не унывай, — сказал Альмудена, — я довольный, что с тобой… Ты знать обо всем, как господь бог, и я тебя любить, как прекрасный ангел… Если ты не будешь захотеть выйти за меня замуж, ты есть моя мать, а я — твой сын.

— Ну ладно, дружок, это очень хорошо.

— Ты есть большой красивый пальма в пустыня, ты — белый лилия, цветок… Я называть тебя амри, это значит моя душа.

Пока двое нищих брели к больнице, донья Пака со свитой, идя в противоположную сторону, приближалась уже к новой квартире на улице Орельяна: четвертый этаж, квартира чистая, заново оштукатуренная и оклеенная обоями, светлая, много воздуха, просторная кухня — и все за умеренную плату. Донье Паке квартира понравилась, когда она поднялась наверх, едва не задохнувшись на бесконечной лестнице, а если что и не понравилось, вдова об этом умолчала, начисто отрекшись от своей воли и собственного мнения. Мягкий, более того, совершенно податливый характер ее целиком приспосабливался к мыслям и чувствам Хулианы, и если та отщипывала от хлеба мякиш, донья Пака катала из него шарик. Донья Пака и вздохнуть не могла без соизволения тиранки, а та диктовала ей свою волю по любому, самому ничтожному поводу. У доньи Паки выработался какой-то детский страх перед невесткой, в железных руках которой она совсем размякла — не столько из страха, сколько из уважения и даже восхищения.

Сеньора отдыхала от треволнений дня, после того как вся мебель была расставлена, утварь и цветочные горшки заняли свои места в новой квартире, но душу ее грызла тоска, и тогда она позвала тиранку и сказала:

— По дороге ты о чем-то рассказывала, я не совсем поняла. Что говорит Нина о своем мавре? И как он выглядит?

Хулиана дала своей верноподданной все объяснения, не пытаясь очернить Нину, выставить ее в невыгодном свете, а напротив, проявив весьма тонкое чувство такта.

— Так вы договорились… что она не может навестить меня, чтобы не заразить этой страшной болезнью. Ты поступила правильно. Если б не ты, видит бог, я подверглась бы опасности подцепить какую-то там чуму… И ты обещала отдавать ей остатки пищи. Но этого мало, мне очень хотелось бы назначить ей какую-то ежедневную сумму, скажем одну песету. Как ты на это смотришь?

— Я думаю так, донья Пака: если мы начнем с таких штучек, то очень скоро понесем что-нибудь в ломбард. Нет и нет, песета — это песета… Хватит с нее и двух реалов. Я так решила, а если вы считаете иначе, я умываю руки.

— Два реала, говоришь, два… ну и ладно, хватит. Ты знаешь, какие чудеса делает Нина на полпесеты?

Тут прибежала встревоженная Даниэла и объявила, что пришел Фраскито; Обдулия, заглянув в глазок, пришла к мнению, что отворять ему не следует, дабы не повторился такой же скандал, как на улице Империаль. Но кто дал ему новый адрес? Наверно, этот болтун Полидура, и Хулиана заявила, что надерет ему уши. И надо же было случиться такой беде: пока Понте яростно дергал ручку колокольчика, словно хотел ее оторвать, по лестнице поднялась вернувшаяся из лавки Илария и открыла дверь своим ключом, так что преградить путь непрошеному гостю стало невозможно, он ворвался, прихрамывая, в гостиную и предстал перед испуганными женщинами в надвинутой на глаза шляпе и забрызганной грязью одежде; в руках он вертел трость. Рот его был перекошен, как и в прошлый раз.

— Фраскито, — взмолилась донья Пака, — ради бога, не пугайте нас. Вы нездоровы, вам надо лежать в постели.

Обдулия с драматическим пафосом воззвала к его тщеславию:

— Фраскито, такой светский человек, как вы, воспитанный, утонченный, не может говорить с дамами в подобных выражениях!.. Опомнитесь, придите в себя.

— Сеньора и мадама, — сказал Понте, с трудом стаскивая с головы шляпу. — Я кабальеро и горжусь тем, что знаю, как обращаться с дамами из общества, но произошел нелепый случай, и я вынужден просить объяснений. Этого требует моя честь.

— Да нам-то какое дело до вашей чести, пугало вы огородное? — вскричала Хулиана. — Порядочный человек женщинам не грубит! Когда-то вы их величали императрицами, а теперь…

— И теперь… — отвечал Понте, задрожав, как осиновый лист, от резких слов Хулианы. — И теперь я оказываю женщинам полное уважение. Обдулия — дама, донья Франсиска — тоже дама. Но эти дамы… оклеветали меня, задели мои самые чистые чувства, утверждая, будто я ухаживал за Бениной… склонял ее к тайной любовной связи, чтобы ради меня она поступилась верностью арабскому кабальеро…

— Да никогда мы не говорили подобной чепухи!

— А весь Мадрид это повторяет… Отсюда, из этой гостиной, разошлось по всему городу это недостойное измышление. Меня обвиняют в подлом преступлении, дескать, я строил куры ангелу небесному с белоснежными крыльями незапятнанной чистоты. Знайте же, что ангелов я почитаю; другое дело, если бы Нина была земной женщиной, тогда я не пощадил бы ее чистоты, потому что я мужчина… Знавал я блондинок и брюнеток, замужних, вдов и девиц, испанок и француженок, и ни одна не могла передо мной устоять, ибо я того стою, красота моя не увядает… Но ангелов я не совращал и не собираюсь совращать… Так и знайте, Франсиска, так и знайте, Обдулия… Нина не принадлежит этому миру… ее место — на небесах… Одевшись нищенкой, она просила милостыню, чтобы поддерживать вас и меня… Женщину, которая способна на такое, я не стал бы соблазнять, не мог бы пленить и злоупотребить ее слабостью… Моя красота земная, а ее — божественная; мое красивое лицо — это бренная плоть, а ее лицо сияет небесным светом… Нет, нет, не совращал я ее, не была она моей, она принадлежит господу богу… Это вам говорю я, Курра Хуарес из Ронды. Вы теперь еле передвигаете ноги оттого, что отягощены грузом неблагодарности… А я легок, как перышко, потому что преисполнен благодарностью… Вы сами это видите… Вы, неблагодарная, налиты свинцом, который гнет вас к земле… сами видите…