Бенито Перес Гальдос - Тристана. Назарин. Милосердие

Итак, все его старания были направлены на то, чтобы перековать характер внука, и когда мальчик вырос и стал мужчиной, у старика еще больше усилилось желание привить ему свои привычки и свои старомодные причуды. Потому что — к чему отрицать? — он любил внука, питал к нему привязанность, столь же своеобразную, как и прочие его привязанности, да и все его поведение и поступки. Между тем Орасио из-за полной бездеятельности окончательно утратил волю, правда, это не касалось его неистребимого увлечения живописью. В последнее время тайком от деда, укрывшись в комнатушке на чердаке, которая была отдана в его распоряжение, он писал картины, и есть основания полагать, что свирепый старик подозревал об этом, но делал вид, будто ничего не знает. Это было первое проявление слабости характера в его жизни, предвещавшее нечто весьма серьезное. Должен был произойти какой-то катаклизм, и так оно и случилось: однажды утром, когда дон Фелипе проверял у себя в кабинете счета английской фирмы на поставку бертолетовой соли и цинковых белил, он склонил голову над бумагами да так и умер, не проронив ни звука. Накануне ему исполнилось девяносто лет.

Все это и многое другое, что будет всплывать по ходу повествования, Орасио рассказывал своей возлюбленной, а та слушала его с упоением, все больше утверждаясь в вере, что человек, которого послало ей небо, не такой, как все смертные, а жизнь его в юные годы — самая необычная, какую можно себе вообразить, она все равно что жизнь святого мученика, и потому заслуживает скромного местечка в мартирологе.

— Когда это случилось, — продолжал Диас, — мне было двадцать восемь лет, и в эти годы мне были свойственны привычки и повадки старика и ребенка, потому что, с одной стороны, суровая дисциплина, в которой держал меня дед, не дала мне возможности узнать жизнь так, как ее подобает знать в этом возрасте, а с другой — я был наделен чисто стариковскими добродетелями, не чувствовал влечения к тому, чего, можно сказать, и не познал, испытывал усталость и скуку, из-за чего слыл человеком бесчувственным, навеки закосневшим… Так вот, должен сказать тебе, что дед мой оставил немалый капитал, скопленный по грошам в той отвратительной, зловонной лавчонке. Мне досталась пятая часть, очень красивый дом в Вильяхойосе, два имения и доля в доходах от лавки, которая существует и поныне как акционерное общество «Племянники Фелипе Диаса». Оказавшись на свободе, я не сразу очнулся от оцепенения, в которое меня повергла обретенная независимость; я испытывал такую робость и неуверенность, что как только намеревался сделать несколько шагов по жизни, тут же падал, падал потому, что долгое время не упражнял ноги.

Меня спасло и сделало человеком мое призвание художника, избавившее меня наконец от ненавистной узды. Устранившись от хлопот по вступлению в права наследования, я сорвался с места и первым делом отправился в Италию, заветную мечту моей жизни. Порой мне казалось, что Италии не существует, что такая красота не может быть правдой, что это обман. Устремился туда и… что там меня ожидало! Я был словно опьяненный вседозволенностью семинарист, которого выпустили на свободу после пятнадцати лет вынужденного целомудрия. Ты, конечно, поймешь, что столкновение с жизнью пробудило во мне неукротимое желание наверстать упущенное, прожить за месяцы все те годы, которые мне задолжало время, подло отнявшее их у меня при пособничестве старого маньяка. Ты понимаешь меня?.. И вот в Венеции я пустился во все тяжкие, превосходя усердием потребности моих природных инстинктов, хоть я и не был таким уж порочным ребенком-стариком, каким казался из-за желания взять реванш, отомстить за так нелепо и скучно прожитые годы. Мне казалось тогда, что если я не преуспею в распутстве, то значит я не полноценный мужчина, и я наслаждался, рассматривая свое отображение в этом зеркале — зеркале порока, если угодно, где я, тем не менее, выглядел гораздо привлекательнее, чем в каморке за дедовой лавкой… Разумеется, я устал от этого. Во Флоренции и Риме искусство исцелило меня от дьявольского наваждения, и поскольку я выдержал испытание и меня уже не мучила мысль о необходимости пройти посвящение в мужчины, то я занялся учебой. Я копировал натуру, яростно набрасываясь на нее, но чем больше я узнавал, тем сильнее страдал от недостаточности своего художественного воспитания. Что касается колорита, все шло хорошо, он давался мне легко; а вот в рисунке — день ото дня все хуже. Сколько пришлось мне выстрадать, сколько ночей не спать, сколько трудиться сутками в поисках линии, в сражении с нею, которое в конце концов я проигрывал, но тут же снова яростно и решительно бросался в жестокую битву!..

Зла не хватало!.. Но иначе быть не могло. Поскольку в детстве я не занимался рисунком, мне стоило огромных усилий удачно изобразить контур… Знаешь, во времена моего рабства, записывая бесконечные цифры в конторке дона Фелипе, я развлекался тем, что придавал им подобие человечков. Семерки у меня получались задиристого вида, восьмеркам я пририсовывал женскую грудь, а из троек делал профиль моего деда, напоминавший черепашью голову… Но этого детского упражнения было недостаточно. Мне не хватало навыка правильно увидеть и воспроизвести линию. Я много трудился, потел, бросал и в конце концов кое-чему научился. В Риме я провел год, отдаваясь душой и телом серьезной учебе, и хотя там у меня тоже были похождения вроде венецианских, они случались не так часто, и я уже не был переростком, опоздавшим на пир жизни и жадно поедающим с застарелым аппетитом все, что поставили на стол, чтобы догнать тех, кто пришел вовремя.

Из Рима я вернулся в Аликанте, где мои дядья тем временем разделили наследство, выделив мне долю по своему разумению, но я не стал спорить и торговаться с ними, распрощался навсегда с лавкой, перестроенной и обновленной, и приехал в Мадрид. Здесь у меня есть тетка, добрейшей души женщина, бездетная вдова, которая любит меня как сына и всячески заботится обо мне. Она тоже была жертвой тирана всей нашей семьи. Он посылал ей на все про все по песете в день и при этом в каждом письме писал, чтобы она копила деньги… В Мадриде я сразу же снял себе студию и целиком отдался работе. Я тщеславен, жажду признания, славы, имени. Меня удручает перспектива остаться нулем, стоить не больше песчинки, которая вкупе с другими такими же, как она, составляет безликое множество. И пока меня не разубедят, я буду верить, что мне досталась частица хоть небольшая, но все же частица дара божия, который господь разбросал наугад над толпой.

Слушай дальше. За несколько месяцев до встречи с тобой я сильно тосковал здесь, в Мадриде… Мне жаль было моих тридцати лет, прожитых зря, потому что, хотя я уже знал немного жизнь, вкусил услады юности и получал эстетическое наслаждение, мне недоставало любви, ощущения слияния с другим существом. Я увлекся мудреными философскими учениями, и в уединении своей студии, в то время как бился над формами человеческого тела, размышлял о том, что любовь существует лишь как стремление достичь ее. Ко мне вернулись мои отроческие горечи и печали; во сне виделись мне соблазнительные силуэты и тени, делавшие мне знаки, и губы, призывавшие меня. Я понимал тогда самые утонченные вещи; самые запутанные психологические загадки казались мне такими же простыми, как четыре арифметических действия… Наконец я повстречал тебя. Я спросил тебя, ты ли это… не знаю, чего я тебе еще наговорил. Я так волновался, что, наверное, показался тебе смешным. Но богу было угодно, чтобы сквозь несуразное ты сумела разглядеть важное и серьезное. Наш романтизм, наша восторженность не показались нам глупыми. Нас с тобою мучил неутоленный голод, возвышенный и чистый духовный голод, который движет миром и благодаря которому существуем мы и будут существовать тысячи поколений после нас. Я понял, что ты моя, а ты назвала меня своим. Это и есть жизнь, а все остальное — что оно?