Бенито Перес Гальдос - Тристана. Назарин. Милосердие

Священник улыбнулся довольно-таки насмешливо и отвечал, что ни в каких синекурах не нуждается и что его независимая натура никак не укладывается в рамки обывательской жизни. Когда же мы предложили подыскать для него место коадъютора в Мадриде или найти сельский приход, он ответил, что согласился бы на это разве что блюдя дух беспрекословного послушания начальству.

— Но этого не случится, не сомневайтесь, — прибавил он с уверенностью, лишенной, впрочем, всякой горечи. — Хотя… с местом ли, без места — я всегда буду жить так, как живу сейчас, потому что бедность — самое сродное мне состояние; скажу даже, что высшее мое устремление — ничего не иметь. Некоторые счастливы, когда им снится, как богатство плывет в руки; я же счастлив, видя себя во сне бедняком, я отдыхаю душой, воображая, что завтра может оказаться хуже, чем сегодня. Ведь чем больше имеешь, тем больше хочется иметь, и наоборот: чем меньшим располагаешь, тем меньше тебе и надо. Полагаю, что вы либо не поймете меня, либо взглянете с состраданием и жалостью. В первом случае не стану больше ни в чем вас убеждать; если же верно второе — скажу спасибо за добросердечие и порадуюсь, что мой отказ от всяческих благ вызвал в вас христианские чувства.

— А что вы думаете, — не отставали мы, решив довести «интервью» до конца, — о больных вопросах современного общества?

— Я ничего в этом не понимаю, — ответил священник, пожимая плечами. — Но мне ясно одно: чем дальше заходит в своем развитии то, что вы называете культурой, чем шире распространяется так называемый прогресс, чем больше становится машин и копится богатств, тем больше бедняков и тем беспросветней и неприглядней сама бедность. Но и при этом мне бы хотелось, чтобы бедняки, мои бедняки, не ожесточились бы сердцем. Поверьте, из всех утраченных ценностей самой плачевной была утрата терпения. Крохи его еще разбросаны то тут, то там, но когда оно исчезнет вовсе — миру конец. Отыщите новую залежь, золотую жилу этой великой добродетели, первейшей и прекраснейшей из завещанных Иисусом, и вы увидите, что все образуется.

— Да вы, похоже, апостол терпеливости.

— Я не апостол, сеньор, и никогда не притязал на это.

— Вы наставляете не словом, но примером.

— Я делаю то, что велит мне моя совесть, и если мои действия могут послужить примером и кто-то захочет ему последовать — что ж, тем лучше.

— Стало быть, ваше общественное кредо — пассивность?

— Можно сказать и так.

— Ведь вы позволяете обкрадывать себя и не протестуете.

— Да, сеньор, позволяю и не протестую.

— К тому же вы не стремитесь улучшить свое положение и не просите у начальства средств, которые позволили бы вам жить соответственно сану.

— Да, не стремлюсь и не прошу.

— Вы едите, когда есть что, а если нет — голодаете.

— Совершенно верно… голодаю.

— А если вас сгонят с квартиры?

— Я уйду.

— А если вам не удастся устроиться на другую?

— Буду спать на улице: мне не привыкать.

— А кто же будет вас кормить?

— Улица поможет.

— Я видел, как какие-то потаскушки оскорбляют вас, а вы терпите и молчите.

— Да, сеньор, терплю и молчу. Я не знаю, что такое злоба. Слово «враг» мне неведомо.

— Но если вас оскорбят действием? Если вас ударят, дадут пощечину?..

— Я стерплю и это.

— А если вам предъявят ложное обвинение?..

— Я не стану оправдываться. Если совесть моя чиста — что мне все обвинения.

— Да, но ведь суды и законы еще и защищают вас от злоумышленников.

— Вряд ли; вряд ли кто станет защищать слабого от сильного; но если все это и так, мой суд — суд божий, и, чтобы выиграть тяжбы на небесах, мне не нужна ни гербовая бумага, ни адвокат, ни рекомендательные письма.

— В такой пассивности, доведенной до предела, я вижу нечто героическое.

— Не знаю… В этом нет моей заслуги.

— Ведь вы бросаете вызов нищете, голоду, оскорблениям, клевете — всякому злу, природному и общественному.

— Я не бросаю вызов, я терплю.

— Думаете ли вы когда-нибудь о завтрашнем дне?

— Никогда.

— Неужели вас не печалит, что завтра у вас может не оказаться крыши над головой и куска хлеба?

— Нет, сеньор, об этом я не печалюсь.

— Так, значит, вы рассчитываете на добрых и сострадательных людей — таких, как сеньора Баланда, которая хоть с виду и мегера, но в душе — совсем нет?

— Да, сеньор, в душе она другая.

— А вам не кажется, что достоинство священнослужителя несовместимо с унизительным занятием нищего?

— Нет, сеньор, подаяние не развращает просящего и не может уязвить его достоинство.

— Значит, когда вы просите милостыню, ваше самолюбие не страдает?

— Нет, сеньор.

— Вероятно, часть того, что вы получаете, переходит в руки более нуждающегося?

— Бывает и так.

— Но, в случае нужды, вы, наверное, берете подаяние и лично для себя?

— Несомненно.

— И никогда не краснеете?

— Никогда. А почему я должен краснеть?

— Значит, если бы мы сейчас… ну, к примеру… словом, сострадая вашему плачевному положению… поделились бы с вами содержимым своих кошельков…

— Я бы не стал отказываться.

Он сказал это так просто, что нам и в голову не могло прийти, что его мысли и речи были продиктованы цинизмом или той преувеличенной скромностью, которая лишь скрывает непомерную гордыню. Настало время прервать наши расспросы, которые начинали уже походить на не совсем уместное любопытничанье, и мы распрощались с доном Назарио, от души благодаря счастливый случай, нас познакомивший. Он в свою очередь поблагодарил нас за посещение и радушие и проводил до самой лестницы. Уходя, мы оставили на столе несколько монет; не представляя, сколько вообще нужно денег этому алчному бессребренику, мы с легкостью, не задумываясь, отделались пустячной суммой в два, от силы в три дуро.

— Это человек без всякого стыда и совести, — сказал мне журналист, — циник, правда талантливый, которому удалось-таки найти философский камень безделья, плут с незаурядной фантазией, практикующий тунеядство, так сказать, артистически.

— Друг мой, не будем спешить со столь рискованными и безосновательными выводами, которые жизнь может опровергнуть. Если вы не против, давайте припомним и внимательно разберем все его поступки. Я, со своей стороны, не стал бы высказываться категорически об этом человеке, который все же кажется мне самым настоящим мавром, хотя, как вы сказали, по метрике он мавр ламанчский.

— Ну, если он и не циник, значит, у него просто больная психика. Подобная пассивность выходит за рамки христианского идеала, особенно в наши дни, когда о каждом судят по его делам.

— Но о нем тоже нужно судить по его делам.

— Нет, позвольте: характер этого человека — в отсутствии всякого характера и в отрицании человеческой индивидуальности.