Игорь Хварцкия - Абхазские сказки и легенды

По книге Омара Бююка «Абхазская мифология — древнейшая ли?». Стамбул, 1975.

Перевел с турецкого Д. Зантария.

В истории зубра весьма часто были упоминаемы, и справедливо, его изящная красота и его вымирание или исчезновение в историческое время.

В самом деле, зубр не только красивее всех животных, обитающих ныне в Европе, но не уступает даже в этом отношении жирафу, великорослому оленю и великорослой лоси, жившим в Европе в доисторическую эпоху. Изящная форма вола, курчавая голова и грива, кофейный цвет, при значительном росте, живых огненных глазах и чрезвычайной силе и быстроте движений, дают зубру почти баснословную красоту.

Справедливо и то, что зубр вырождается на памяти человека и в этом отношении заслуживает особенного изучения. Еще в историческое время он больше водился в Германии, Польше и в северной Греции: еще до Французской кампании считали в Беловежской пуще за тысячу голов зубров, а ныне не досчитываются и до двух третей того числа. И нет сомнений, что зубр исчезнет совершенно и что о нем, если б не упоминали современные летописи, потомки наши стали бы говорить в том же самом смысле, в каком мы говорим о первозданных (допотопных) животных.

В 1835 году, на исходе июня месяца, я спустился с высоты снегового хребта Кавказского в ущелье Большого Зеленчуга, называемого горцами Энджик-су. Со мною было шесть человек абхазцев: Микан Соломон, Измаил, Хатхуа, Шакрыл Муты и Кобзеч, да Медовеевец из селения Псоу или Псхо, по имени Омар. Каждый из пяти имел свое особенное назначение в составе нашего путевого общества и отличался каким-либо достоинством, малозначащим в глазах европейского человека, но стоящим всякого уважения в горах и дающим право на известность между черкесами.

Микан Соломон, абхазский дворянин и хаджи, был моим главным проводником, т. е. заведовал всем поездом и отвечал за мою безопасность: лета, уважение, оказываемое ему как Хаджию, опытность, приобретенная в частых поездках из Абхазии на северную сторону гор, родство и связи с некоторыми значительными лицами Абазинских обществ, населяющих внутренность западной части Кавказа, доставляли ему возможность исполнять надлежащим образом возложенную на него обязанность.

Шакрыл Муты, абхазский ашнахмуа (название, принадлежащее владетельским телохранителям и поставляемое несколько ниже дворянского), служил мне оруженосцем и заботился о моей лошади. Кобзеч, говоривший по-русски, хотя и весьма дурно, исправлял должность переводчика. Измаил, слуга Микан Соломона, заведовал съестными припасами и готовил кушанье; это ему не стоило больших трудов, потому что наши запасы состояли только из проса, кислого молока и мяса одного барана, убитого при отправлении в дорогу. Два раза в день, поутру и вечером, ему доставалось изжарить кусок баранины и сварить крутую кашу из проса, заменявшую хлеб у кавказских горцев.

Остается сказать несколько слов о Хатхуа и о Медовеевце Омаре: эти два человека хотя и невысокого звания, но по знанию местности в горах и по личным качествам составляли главную основу нашего общества и во всех поселяли уверенность в успешное совершение путешествия. Хатхуа, семидесятилетний старик, высокий, худощавый, бодрый и сильный, несмотря на преклонные лета, считался одним из лучших ходоков Абхазии, где есть известные пешеходы, не уступающие ни в скорости, ни в выдержке хорошей шагистой лошади. Он поседел в охоте на диких зверей, по скалам и по снегам Кавказских гор, близ источников Кодора, Бзыба, Зеленчугов, Урупа и Лабы, и в воровстве у горцев, живущих смежно с Абхазией. Его появление на северной покатости гор, в Башылбае, Таме, Кызылбеке или другом каком-либо Абазинском селении, в котором он пользовался гостеприимством, всегда предшествовало значительной пропаже в соседних аулах.

Слух о его прибытии заставлял хозяев крепче запирать на ночь скот и лошадей и не пускать ни детей, ни девушек в лес или к ручью без вооруженных мужчин. Хатхуа, знавший как свои пять пальцев все тропинки по горам, все переходы через вечные снега и леденистые скалы, все скрытные места по лесам, на пространстве, служили ему поприщем для опасной горной охоты, обыкновенно направлял абхазских хищников, спускавшихся с гор для воровства у враждебных им черкесов. Не раз Хатхуа находился в весьма затруднительных обстоятельствах и жизнь его висела на волоске, потому что горец, попавшийся врагу, не ведает пощады; но каждый раз или сила и ловкость, или меткое ружье, или только ему ведомая тропинка выручали его из беды, и он возвращался в Абхазию, без добычи, ощипанный, голодный, в крови и в ранах, счастливый уже тем, что вынес жизнь. Вот причины, по которым я не жалел ни просьб, ни денег, чтобы склонить Хатхуа к участию в путешествии моем из Абхазии на Кубань.

Как, скажут некоторые, можно было доверить себя подобному человеку? Идти русскому с горцем, обкрадывающим и убивающим своих из алчности к добыче? Не значило ли это подвергнуть себя явной опасности и всегдашнему страху измены? Нисколько. Насчет Хатхуа я был столько же спокоен, сколько насчет других моих товарищей. Опыт оправдал мои предположения, потому что я в этом деле не действовал на авось, а рассчитывал, основываясь на знании страстей и слабости тех, с которыми имел дело. Во-первых, Хатхуа никогда своих одноплеменных, кровных и родных не обкрадывал, а стоял за них стеною и всегда был готов положить голову при защите их собственности: кабардинец же, абазех и все, кого зовут черкесом, для абхазца и каждого абазина есть не свой, а чужой, столько же чужой, как бритый европеец, явившийся перед ним в черном фраке и с круглою шляпою на голове. Во-вторых, Хатхуа был душою привязан к двум предметам, которые любил больше своей жизни: золоту и Микан Соломону, защитившему его от сильного врага и давшему его детям приют на своей земле в селении Акуач, возвышавшемся на неприступной горе, близ развалин древнего Венецианского укрепления, известного у абхазцев под названием Псырста. Итак, Хатхуа признавал над собою две власти: Микан Соломона и золота. Микан Соломон шел с нами, и кроме того, я обещал передать сумму денег, весьма значительную для бедного горца, во владение Хатхуа по окончании путешествия. Вот две неразрывные нити, которыми привязал я к себе это старое дитя, управляя им по своему произволу, — и Хатхуа, злой и нелюдимый с другими, был со мной заботлив, услужлив и верен мне до самоотвержения.

Медовеевец Омар, настоящий горный волк, алчный, хищный и нелюдимый, но ловкий, храбрый и хорошо знакомый с местностью около селения Псоу, близ которого пролегала избранная нами дорога, был равно полезен мне как проводник и как защитник. Меткость его выстрела была страшна и одинокому путнику и мохнатому обитателю лесов и скал: впоследствии я сам имел случай видеть опыт его ловкости, когда он, выждав, пока дикая коза, бежавшая с козленком, выровнялась на линии выстрела, одною пулею убил и мать и детеныша. Этот человек не понимал цены денег, в одежде он мало нуждался, потому что грудь, плечи и ноги его были покрыты натуральною шубою из волос, густых и мохнатых, как у зверя: но зато его маленькие черные глаза сверкали как два раскаленных угля при виде хорошего оружия или какой-нибудь блестящей вещи. Его задобрил я подарком кинжала с золотой насечкою, работы известного тифлисского мастера Геурга, и обещанием лошади, — богатств, которых он прежде и во сне не видывал.