Игорь Хварцкия - Абхазские сказки и легенды

А может, это снег и виноват во всем? Его ведь не измеришь, не взвесишь…

И все-таки как давно не выпадал снег! Хорошо, что он выпал и был таким чистым и глубоким.

Девочка была их сверстницей. Все трое оканчивали в этом году школу. Растает, сойдет этот белый снег, и взмокшая, набухшая земля зазеленеет травой, вспоенной талой водой. А когда бурная весна вспенит зеленую травку пестрым цветением, девочка наденет, как на праздник, свою летнюю школьную форму. Они и раньше, дожидаясь ее на пересечении трех дорог, издалека замечали нарядный белый фартук, похожий на белую бабочку среди цветущей зелени.

Но этой весной они кончат школу, и девочка навсегда, наверное, снимет свой белый фартук…

Это была очень хорошенькая и стройная девочка. Она шла теперь по снегу между двумя мальчиками, приподняв в безмерном удивлении свои брови-крылышки, и все ее существо ликовало при виде чудесного снега.

Долговязый то и дело посматривал на нее и углублялся в какие-то свои воспоминания. И вдруг ему начинало казаться, что он слышит в этом снежном просторе запах каких-то цветов. Он принюхивался и уже явственно различал запах цветов азалии. Запах был слабый и приятный.

«Какие могут быть цветы среди снега? — подумал он удивленно. — Это просто память путает меня».

— Ты помнишь, — спросил он своего товарища, — что с нами приключилось в детстве из-за цветов азалии?

А тот, словно боясь разомкнуть губы, сдерживавшие злые слова, еще крепче стиснул и посмотрел недоуменно: «Делать мне больше нечего! Может, ты себя и в колыбели помнишь, но при чем здесь я».

— Неужели забыл?

Тот взглянул на него с презрением и отвернулся.

— А я как сейчас помню…

И ему почудилось вдруг, что товарищ его так же и по жизни шел, как теперь по снегу, истоптав все позади себя, оставив за собой немое детство, похожую на слепую пещеру. Верно говорят, что для таких людей в жизни нет никаких загадок, что все пути у них заранее рассчитаны и они их бросают, как изношенные башмаки, никогда не вспоминая о прожитом.

Он подумал так о товарище, но ему все-таки стало больно оттого, что он плохо подумал о нем, и оттого еще больно, что он словно бы увидел сегодня перед собой совершенно другого человека.

Сам он бережно относился к тому, что миновало и было им прожито. Он помнил, например, сколько насмешек претерпел он от школьной своей подруги, сколько слов хороших и дерзких пришлось ему услышать от той, которая шагала теперь рядом с ним. Сама она уже, быть может, и не помнит, да и другие тоже забыли, но для него все эти слова живы и часто напоминают о себе… Он мог по желанию зажечь эти слова, как свечки, как тысячи свечек!

Ее белый дом виднеется еще издалека из-за большого густого сада. По ночам — и только по ночам! — этому мальчику, где бы он ни находился, часто казалось, будто какая-то таинственная и мрачная фигура, освещенная болезненным светом луны, просеянным в листьях сада, раздробленным и красноватым — будто фигура эта крадется к окошку, за которым девочка готовит уроки.

После такого видения его всю ночь мучили кошмары. Рано утром, вскочив с постели, он наспех обрызгивал лицо водой и, торопливо собравшись, бледный от бессонницы и тревожных предчувствий, спешил к тому месту, где пересекались три дороги и где они всегда встречались, всегда поджидали друг друга, приходя с разных сторон.

Увидев ее целехонькой и как всегда жизнерадостной, он с облегчением вздыхал и сразу же забывал обо всех своих ночных переживаниях и кошмарах, начиная тут же шутить и дурачиться. Он тоже любил насмешничать и порой доводил ее до того, что она шла на него с крепко сжатыми кулачками. Так уж случилось, что он видел ее лицо смеющимся и кротким только на расстоянии, Стоило ему приблизиться к ней, как лицо ее становилось надменным и она готова была ответить на любую его дерзость. Это лицо он знал лучше и оно было больше знакомо ему, хотя стоило ему разлучиться с ней на несколько дней, как он начинал скучать по этому ее лицу, не находя себе места.

А товарищ его, приходивший с западной стороны, становился между тем все красивее и лучше с каждым днем: кровь так и играла на его щеках, и он все больше следил за собой. Рано ложился и хорошо высыпался, чтобы девочка, увидев его утром, невольно бы любовалась его здоровьем и красотою. Старался не говорить лишнего, даже если сам первым заговаривал с ней, и не делать лишних движений, чтобы она не заподозрила его в суетливости.

Она тоже невольно привыкла взвешивать свои слова, когда говорила ему что-нибудь или шутила с ним.

Лицо, которое она обращала к мальчику, приходившему с запада, долговязый не любил. Ему даже казалось в такие минуты, что в ней не один, а два человека.

Он давно заметил, что лицо ее порой может быть совершенно чужим, словно бы это было и не ее лицо.

Странно, но таким чужим оно у нее становилось, когда кто-то хвалил его или когда он отвечал на трудный вопрос или делал то, чего кроме него никто не умел делать.

Но он утешал себя тем, что его и в самом деле слишком уж часто, где нужно и не нужно, хвалили. Он и сам вовсе не хотел этих похвал и порой просто не мог их вытерпеть… А ее это тоже, конечно, коробило…

И все-таки как быстро течет время! Кажется, только вчера она села за парту, а сегодня…

…Он опять видел перед собой преображенный снегом, непривычный и как бы отодвинутый горизонт. И тогда опять наступало мгновение, когда с замирающим сердцем начинал он ощущать себя невесомым, и его словно бы подхватывало время — эта невозвратимая бесконечность… В эти мгновения ему казались невыносимыми их ленивые, похрустывающие на снегу шаги.

А запах азалии почему-то в такие минуты усиливался. Он знал, что в морозном, чистом воздухе не может быть запаха цветов, но тем не менее слышал его.

И ему казалось это очень важным и многозначительным. Ему хотелось быть лучше и кому-то помочь, сделать что-то такое, чего никто никогда еще не делал, найти какие-то главные слова, которые могли бы выразить все, что он чувствовал в эти минуты.

Отчего бы это? Может, во всем виноват снег? Или, может быть, оттого, что он грустил сегодня и ни разу еще не пошутил, не подурачился, боясь нарушить снежное безмолвие?

— Что же это мы! — сказал он, останавливаясь. — Сколько снегу навалило, а мы боимся притронуться к нему!

И, словно впервые увидев снег, двое его спутников тоже остановились.

— Посмотрим, кто кого! — вскричал он и бросил портфель на снег. — Кто кого!

И снежки полетели в девочку.

— Ах, так? — воскликнула она с вызовом и тоже бросила свой портфель. — Думаешь, со мной легко справиться?! Как бы не так!

Лицо ее было в эти минуты таким, каким оно ему нравилось.

Ему стало хорошо, и он уже с азартом стал лепить снежки, хотя поначалу ему хотелось только лишь развеять свою грусть, а не играть.