Клод-Проспер де Кребийон-сын - Заблуждения сердца и ума

Однако, размышляя о последних словах госпожи де Люрсе, я все больше убеждался, что она намерена одарить меня счастьем в полной мере. Вскоре она вновь подошла ко мне и, поддерживая общий разговор, сумела сделать мне множество нежных признаний. Она вложила в эти речи всю живость своего ума и всю любовь сердца. Я втайне изумлялся тому, как красит женщину любовь; я не мог определить, в чем именно заключалась непостижимая перемена, так преобразившая весь облик госпожи де Люрсе. Поминутно подавляемые, и тем еще более волновавшие меня порывы страсти; украдкой бросаемые взгляды, заметные лишь мне одному, — все, все подарила она мне, все пообещала. За ужином, усадив меня рядом с собой, она видела лишь меня одного и, несмотря на окружающих, сумела дать мне понять, что я один занимаю ее мысли. Все это лишь усугубляло мою природную застенчивость.

На речи ее я отвечал дурацкой улыбкой или, что было ничуть не лучше, бессвязным лепетом, столь же мало говорившим о моем уме. Но веди я себя еще хоть во сто раз глупей, я нисколько не уронил бы себя в ее мнении. Моя молчаливость, мои промахи, мой отупелый вид — все это были для нее неопровержимые доказательства владевшей мною любви; никогда я не видел в ее глазах столько нежности, как тогда, когда произносил какую-нибудь совершенно абсурдную тираду, и не одной ей случалось впасть в подобное заблуждение. Нередко женщины обожают нас именно за нелепость поведения; правда, лишь в том случае, если могут льстить себя мыслью, что причина их — наша любовь.

Впрочем, несмотря на обуявшую меня страсть к госпоже де Люрсе, несмотря на волнение чувств, вызванных всем случившимся, мысль о незнакомке не раз и не два приходила мне на ум. Но я не хотел думать о ней, я гнал от себя ее образ; мне казалось, что он забрал надо мной непомерную власть: укоры совести рисовали мне новое увлечение как вероломство и измену госпоже де Люрсе; если я все еще хотел нравиться ей, надо было забыть любовь к незнакомке. Чтобы отвлечься от воспоминаний о ней, я воображал себе ждущие меня наслаждения. По правде говоря, я бы предпочел ждать их от незнакомки. Но это вовсе не значило, что я готов был отказаться от благосклонности госпожи де Люрсе.

Ужин подошел к концу.

— Мелькур, — сказала мне госпожа де Люрсе, когда гости вставали из-за стола, — вы сами видите, что сегодня нам не удастся поговорить; признаться по чести, я этому даже рада. Возможно, вы дали бы мне повод рассердиться на вас.

— Я, сударыня? — ответил я. — Неужели вы еще сомневаетесь в моем уважении к вам?

— Да, конечно, сомневаюсь, — сказала она. — В этом отношении я не могу всецело на вас положиться. Это не значит, разумеется, что я не смогла бы удержать вас в должных границах. Но лучше вам, пожалуй, прийти ко мне завтра.

Я улыбнулся. Не забавно ли: чтобы удержать меня в должных границах, она назначает мне новое свидание!

— Понимаю вас, — продолжала она, — вы догадываетесь, что и завтра мы не будем одни.

Я опешил, рушились все мои надежды; я чуть не ответил: «Как вам будет угодно».

— Но, сударыня, — заметил я, немного опомнившись, — почему вы не хотите побеседовать со мной сегодня?

— Здесь слишком много народу; нельзя нарушать приличия: все заметят, что вы остались. И в этом вы тоже сами виноваты. Стоило вам пожелать, и это многочисленное общество не собралось бы здесь и вам не на что было бы жаловаться.

— Я в отчаянии, сударыня, — ответил я, — и не вижу никакого выхода из этого печального положения.

— Мне непонятно, — сказала она, — что вас побуждает так упорно добиваться уединения, которое само по себе для вас безразлично; но раз уж вы настаиваете, посмотрим, что тут можно сделать.

В подобных случаях более опытный партнер берет дело в свои руки, и госпожа де Люрсе справедливо полагала, что, не слишком долго ломая голову, могла бы придумать выход из затруднительного положения. Но ей хотелось во имя женской чести показать мне, что она в крайнем смущении и не знает, как быть в столь новых для нас обоих обстоятельствах; поэтому она надолго задумалась, потом предложила чуть ли не двадцать способов подряд, тут же их отвергла и наконец, как бы исчерпав все возможности, сказала, что не видит ничего проще и разумнее, как отказаться от намерения остаться наедине. Я спорил, но без горячности. Я не мог ничего придумать, положение было сложное, и мне казалось, что она права. Она не ожидала, что убедит меня так легко, и в ту же минуту приняла решение.

— Я безусловно права, — сказала она, — это совершенно очевидно. В самом деле, невозможно ничего, ну решительно ничего придумать. Конечно, не будет, в сущности, ничего особенного, если вы немного задержитесь у меня; неужели люди так уж непременно подумают, будто между нами что-нибудь есть. Но свет зол, а вы так молоды. Никто не поверит правде, а простую случайность, непредвиденную и неподготовленную, которую никто не собирался скрывать, превратят в целую историю, в заранее условленное свидание. Как это жестоко и несправедливо; я, без сомнения, поставлю под угрозу свое доброе имя, погублю себя самым плачевным образом; я жертвую многим; для вас эта жертва мало значит, а я потеряю все. Я вижу, вас печалит это препятствие; мне тоже досадно, что приходится так долго толковать о подобном предмете. Я знаю, тысячи женщин не стали бы тревожиться на моем месте. Но я так неопытна в подобных затруднениях, что вы не должны удивляться, видя мое замешательство. Если бы чистоты помыслов было достаточно для спокойствия, мне не в чем было бы упрекнуть себя. Скажу еще раз: что может быть невиннее, чем наше желание остаться вдвоем? Конечно, я не сомневаюсь, что вы воспользуетесь этими минутами, чтобы еще раз сказать, как вы любите меня. Но если бы даже вы сказали это во всеуслышание, все равно я не могу принудить вас к молчанию; так уж пусть лучше никто этого не услышит, кроме меня. Впрочем, все эти рассуждения ни к чему не ведут... Есть тут кто-нибудь из ваших людей?

— Да, — ответил я, — вы полагаете, лучше их отослать?

— Ах нет, — возразила она, — как вы можете так говорить! Не вздумайте, прошу вас, это сделать, но... к которому часу вы приказали подать экипаж? К полуночи?

— Да, — ответил я.

— Плохо. Это как раз час разъезда.

— А если я велю приехать за мной в...

— В два часа, например, — прервала она меня. — Если вам уже пришло в голову, почему вы не сказали раньше? Отличный выход; он устраняет все трудности, и я признательна вам за хорошую мысль. В самом деле, надо же вам дождаться своих людей; но что, если кто-нибудь предложит подвезти вас в своей карете? Найдете ли вы предлог, чтобы уклониться от приглашения?

Вместо ответа я нежно пожал ее руку и вышел отдать распоряжение своим слугам, смеясь в душе над ее уловкой: приписать мне честь удачной мысли, автором которой следовало бы с полным основанием считать ее самое.