Клод-Проспер де Кребийон-сын - Заблуждения сердца и ума

— Странно вы ухаживаете за женщинами. Если я должна судить о ваших чувствах по вашему поведению, то полагаю, вы не можете рассчитывать на очень высокое о них мнение.

— Я хочу лишь одного, — отвечал я, — чтобы вы поверили в искренность моих чувств. Мой поздний визит — еще одно доказательство любви: я хочу как можно меньше досаждать вам своим присутствием.

— Вот странная тактика, — возразила она. — Если вам иногда и недостает здравого смысла, зато фантазии хоть отбавляй. Что с вами такое? Чем я заслужила этот холодный тон? Поймите же, ваше угрюмое молчание пугает меня. Да полно, любите ли вы еще хоть немного? Видимо, нет. Бедный Мелькур! Не лишайте меня своей любви: я буду в отчаянии. Судя по вашему виду, вы мне не верите. А ведь мы должны быть друзьями.

— Зачем эта жестокость, сударыня? — воскликнул я. — Неужели вашего равнодушия недостаточно и нужны еще насмешки, которые убивают меня?

— Да! — сказала она, устремляя на меня нежнейший взор, — да, Мелькур! Вы имеете право жаловаться: я с вами сурова. Но неужели вам надо сетовать на остатки моей женской гордости? Разве вы не видите, каких усилий мне стоит сохранять ее? О, если бы я повиновалась своим желаниям, сколько раз я бы уже повторила вам, что люблю! Как жаль, что я не знала вашего характера и не заговорила первая. Я бы предалась на волю судьбы, вам не пришлось бы ничего говорить, вы бы только ответили «да».

Лишь много времени спустя я понял лукавство госпожи де Люрсе: втайне она упивалась моей неискушенностью; ни с кем другим не могла бы она позволить себе подобные речи без крайнего риска; она открыто признавалась в истинных своих чувствах, а я не только этого не понимал, но испытывал жесточайшее замешательство. Ничего не отвечая ей, в полной уверенности, что она безжалостно высмеивает меня, я собирался с духом, чтобы порвать мучительные оковы этой любви.

— Право же, — продолжала она, любуясь моей надутой физиономией, — если вы так и не согласитесь мне поверить, не поручусь, что не назначу вам завтра свидания; но вас это, конечно, поставит в тупик?

— Умоляю вас, сударыня, — вымолвил я наконец, — пощадите. Вы меня просто убиваете.

— Хорошо, больше не буду повторять, что люблю вас. Но вы лишаете меня большого удовольствия.

Я радовался, что присутствие гостей мешает ей продолжать этот разговор. Мы принялись за карты.

Во все время игры госпожа де Люрсе, видимо, увлеченная сильнее, чем сама думала, не противилась более своей любви и дала мне самые неопровержимые доказательства нежных чувств. Казалось, она совсем забыла об осторожности и жила одной лишь радостью любить и говорить о своей любви, чтобы обнадежить и воодушевить меня. Она поняла, что это единственный верный способ укрепить мою привязанность к ней. Но ее усилия пропадали втуне, она же все еще не решалась сказать без обиняков, что согласна удовлетворить мои желания. Она не знала, как себя держать, и весь вечер мучила меня повторявшейся сменой нежных порывов и суровой сдержанности. Она то уступала, то возобновляла сопротивление. Если ей казалось, что ее слова возбуждают во мне надежду, она старалась тут же ее разрушить и снова принимала тот недоступно-холодный вид, который столько раз повергал меня в трепет, отнимая у меня даже печальное утешение неуверенности.

Так прошел весь тот вечер; расстались мы во время очередного приступа строгости; я удалился в полной уверенности, что она меня терпеть не может, и принял решение искать удачи у другой. Почти всю ночь я перебирал в памяти знакомых дам, в которых мог бы влюбиться. Труды мои пропали даром; я убедился, что ни одна из них не нравилась мне так, как госпожа де Люрсе. Чем меньше я разбирался в любви, тем больше считал себя влюбленным и пришел к заключению, что меня ждет жестокий удел: любить без взаимности и без всякой надежды забыть эту несчастную любовь. Я упорно внушал себе, что люблю госпожу де Люрсе, и все эти чувства волновали меня с такой силой, будто я и в самом деле их испытывал. Решимость не видеть более госпожу де Люрсе вдруг покинула меня, уступив место новой вспышке любви. «На что я жалуюсь? — говорил я сам себе. — Что удивительного в ее суровости? Не ждал же я, что она сразу полюбит меня! Напротив, только длительные усилия могли бы снискать мне подобную награду. Зато как я буду счастлив, если когда-нибудь сумею тронуть ее сердце! Чем больше препятствий, тем почетней победа. Можно ли слишком дорого заплатить за привязанность подобного сердца?» С этой мыслью я заснул, с нею же проснулся на следующий день. Ночные сновидения, казалось, лишь укрепили ее.

Я отправился к госпоже де Люрсе как можно раньше, сразу после обеда, с решимостью поклясться ей в любви и покориться любому ее решению. На ее беду, маркизы не оказалось дома. Разочарованию моему не было предела; не зная, куда себя деть, я решил вечером ехать в Оперу 6 6 Опера — В первой половине XVIII в. в Париже существовало два музыкальных театра — «Опера» (основан в 1671 г.) и «Опера-комик» (основан в 1715 г и просуществовал до 1745 г.). , а тем временем сделать несколько визитов, чтобы как-нибудь рассеять снедавшее меня уныние.

Я был в таком убийственном настроении, входя в театр, — где было, впрочем, довольно мало публики, — что приказал отпереть себе ложу; мне не хотелось занимать обычное место на балконе 7 7 ...обычное место на балконе... — До реформы Анри-Луи Лекена (1759) во французском театре наиболее привилегированные зрители располагались прямо на сцене, сковывая действия актеров. В опере и балете, где на сценической площадке требовался больший простор, аристократия занимала места на балконе, оставив партер для более простой публики. : докучные разговоры со светскими знакомыми нарушили бы мой покой и помешали бы моим меланхолическим размышлениям. Я ждал начала спектакля без нетерпения и без любопытства. Поглощенный госпожой де Люрсе и мыслями об ее отсутствии, я вдруг услышал, что кто-то входит в соседнюю ложу. Я машинально поднял глаза, чтобы увидеть, кто ее занял, — и особа, вошедшая туда, приковала к себе мой взор. Вообразите безупречно правильные черты, благородный овал лица, обольстительное соединение всех прелестей с блеском и свежестью юной красоты — и вы будете еще далеки от портрета молодой особы, которую я тщусь описать. При виде ее какое-то неведомое и внезапное душевное движение потрясло меня: пораженный столь редкой красотой, я забыл обо всем на свете. Изумление мое граничило с восторгом. Восхищение, овладевшее моим сердцем, сковало все другие чувства; и по мере того как взор мой открывал в ней все новые прелести, волнение мое все больше возрастало. Она была одета просто, но с безукоризненным вкусом. Да и на что ей был пышный наряд? Какой туалет не затмила бы ее красота? Есть ли столь скромное платье, которого бы она не украсила? Выражение ее лица было приветливо и спокойно. Ум и живое чувство сияли в глазах. Она была очень молода и, судя по удивлению посетителей театра, впервые появилась в свете. Это открытие радостно взволновало меня; я бы хотел, чтобы красавицу не знал никто, кроме меня. Ее сопровождали две дамы в парадных туалетах; новый повод для удивления: их я тоже видел впервые, но эта мысль лишь мелькнула и исчезла. Всецело занятый прекрасной незнакомкой, я отрывал от нее взор лишь в те мгновения, когда ее глаза останавливались на ком-нибудь в зрительном зале. Я сейчас же обращал все свое внимание на лицо, которое она, казалось, искала: если взгляд ее останавливался на мужчине, особенно молодом, я готов был видеть в нем ее возлюбленного — кто еще мог бы привлечь ее внимание? Сам не зная, что побуждает меня к этому, я старался подметить и истолковать каждый ее взгляд; я силился прочесть всякую ее мысль. Я так упрямо на нее смотрел, что она это, наконец, заметила и тоже взглянула на меня; я не отдавал себе отчета в своих действиях, я был словно околдован; не знаю, что сказал ей мой взгляд, но она отвела глаза и слегка покраснела. Хотя я едва владел собой, но все же испугался, что веду себя слишком дерзко, и, еще не осознав своего желания быть ей приятным, решил, что нужно обуздать себя и не давать ей повода думать обо мне дурно. Примерно с час я любовался красавицей, когда в ложу ко мне вошел один из моих друзей. Мысли, занимавшие меня, стали мне уже так дороги, что мне больно было от них оторваться; возможно, я отклонил бы разговор, если бы предметом его тотчас не оказалась прекрасная незнакомка. Он тоже не знал, кто она; мы вместе довольно долго строили предположения на этот счет, но не пришли к решению загадки. Приятель мой был из числа блистательных светских вертопрахов, чья самоуверенность граничит с дерзостью. Он так громко хвалил красоту незнакомки, разглядывал ее так откровенно и по-фатовски, что я краснел и за него и за себя. Еще не разобравшись в своих чувствах, еще даже не помышляя о любви, я уже не хотел произвести неприятное впечатление. Меня страшила мысль, что отвращение, вызванное в красавице дерзкими приемами этого молодого человека, может распространиться на меня: видя, что мы на короткой ноге, она подумает, что и я таков же, как он. Я уже так ценил ее мнение, что не мог даже вообразить себе ее недовольства без глубокого огорчения, и потому постарался перевести разговор на другую тему. Природа наделила меня шутливым складом ума; я умел говорить те забавные пустяки, которыми можно блеснуть в светском обществе. Мне так хотелось хоть чем-нибудь заслужить благосклонное внимание незнакомки, что я превзошел себя в изяществе выражений; может быть, мне случалось бывать и остроумнее, но все же я заметил, что она следит за моими речами внимательней, чем за спектаклем. Несколько раз она даже улыбнулась.