Даниил Мордовцев - Вельможная панна. Т. 1

Повторяем: это очень трогательно, но и очень печально…

Эффектный, совсем театральный обряд пострижения девицы Растильяк, рассчитанный на доверчивое воображение юных зрительниц и во все ритуальное и легендарное верующих монахинь и послушниц, обряд, обставленный и символами погребения, и надгробными покровами, и пением погребальных гимнов, не мог не произвести на Елену, при ее пылком воображении, глубокого впечатления. Весь вечер и ночь она находилась под влиянием какого-то кошмара. Ей, казалось, слышались похоронные гимны, над ней колыхался погребальный покров, в ушах звучали страшные, грозные мелодии: «Miserere», «Dies irae», «День гнева», за что этот небесный гнев? На кого он обрушился? Чем провинилась пред небом, пред грозным, невидимым Судией жалкая, болезненная Растильяк?.. Тень ее как бы стоит перед Еленой и спрашивает: «За что?.. За что?..» Она в глубоком обмороке… Как мертвую ее несут в ризницу… Куда девался ее венок белых роз?.. Бедная!.. Ее роскошные, обрезанные белокурые косы на блюде, точно голова Иоанна Крестителя… И ее, Еленины волосы, упадут на блюдо…

Нет! Нет! Прочь отсюда! На родину, в Польшу, на милую Украину, к аистам, к соловьям, к горькой кукушке, к тем босоногим маленьким хлопам, которые не поют ни «Miserere», ни «Dies irae», а звонкими детскими голосами выкрикивают:

Зачем «Dies irae»? Кто гневается? На кого? За что?.. Разве она не молилась?.. Разве не молилась и Растильяк?.. Бедная!.. Ее унесли… Нет, нет! Скорее отсюда, на родину, к аистам, в старый замок на Украине…

А милая далекая Польша?.. Дядя-епископ давно ничего не пишет… Только с Остапом прислал письмо… Скорей бы на Арапа и ускакать отсюда…

Вон там, в реке, купаются девочки, бегают по берегу, закрывают уши ладонями, качают направо и налево мокрыми головками и тоненькими голосами выкрикивают:

Эти девочки стараются вылить на свои ладони попавшую в уши воду и гадают по ладоням, будет ли гром, или дождь, или молния…

Тревожную ночь провела Елена и только к утру спокойно уснула, отчего и проспала. Бонна не решилась разбудить ее, боясь, не заболела ли девочка.

К своему «послушанию» в библиотеку Елена явилась поздно.

– Что, мой котенок? – встретила ее веселая Сент-Дельфин, сестра Рошшуар. – Не больны ли вы?.. Ваша бонна говорит, что ночью вы бредили, бормотали «Dies irae».

– Да, я была расстроена пострижением бедной Растильяк… Это так страшно… Неужели и вас так же постригали?

– Да, так же, и венок из белых роз надевали мне на голову и «Miserere» пели.

– И «Miserere» и «Dies irae» пели?

– Пели… Все, все проделали, по монастырскому уставу.

– И вам не было страшно?

– Нет. Я была тогда еще девочкой, четырнадцати лет, и мне казалось, что это театральное представление. А когда в числе обетов от меня потребовали обет «целомудрия», я вытаращила глаза и спрашиваю, что такое «целомудрие», так что некоторые из монахинь рассмеялись.

– Да и вчера, когда дошло до «целомудрия», Растильяк растерялась, и наши воспитанницы чуть не расхохотались.

– Да оно, в сущности, и смешно, мой котенок.

– А мне не было смешно, а ночью так совсем было страшно… Мне слышалось даже, как будто из апартамента мадам д'Орлеан доносились до меня рыдания, вопли и вой.

– Все это вздор, мой котик… Это так кажется: заперли навсегда ее апартамент, ну и думают суеверные монашки, что в запертых, пустых апартаментах поселилась нечистая сила».

История этих апартаментов такова.

Тринадцатого августа 1693 года у регента Филиппа Орлеанского, который был женат на девице де Блуа, родилась дочь Луиза-Аделаида де Шартр, которая приходилась внучкой Людовику XIV и госпоже де Монтеспан. Когда девочке исполнилось всего восемнадцать лет, ее сделали настоятельницей такого знаменитого аббатства, как о-Буа. Какое безобразие! Девчонке в восемнадцать лет и такое высокое и ответственное положение!

И что же из этого вышло!

Замечательная красавица, напоминавшая свою бабушку, госпожу Монтеспан, она превратилась в какого-то демона: надменная и высокомерная, с неукротимыми страстями, она тотчас стала ужасом и позором аббатства.

И когда она наконец умерла 20 февраля 1743 года, то о ней составились целые легенды в аббатстве, которые и наводили настоящий ужас на воспитанниц монастыря.

Об этом наша Елена пишет в своих «мемуарах».

«Уверяли, – говорит она, – что слышали завывания, стоны, удары плети и звуки влекомых по полу цепей, которые неслись из запертых апартаментов Орлеанской, и говорили, что это возвращалась туда ее душа для очищения грехов, которые она совершила при жизни.

Надо полагать, что это она сама бичевала, а может статься, и черти ее мучили.

Так, по крайней мере, думали в аббатстве. Оттого и боялись ходить в апартаменты страшной, нераскаянной грешницы.

Эти апартаменты, – говорит далее наша героиня, – так были страшны, что никогда не входили туда иначе, как в большой компании, и сестра Гюон, войдя туда однажды одна, чтоб подмести там, видела следы крови в спальной Орлеан [1] И, конечно, был там страшный серный запах, от которого сестра Гюон чуть не задохлась. Все как следует. , а когда тотчас позвали туда других, то уже ничего не видели».

Понятно, видела только сестра Гюон, подобно той нашей страннице, которая «своими глазами видела лешего», а когда ее спросили, какой он из себя, отвечала: «Одна ноздря, а спины нету…» Так и сестра Гюон.

И наша умница, маленькая героиня полька, верила этому, потому что таков был век и так она была воспитана.

«Когда нужно убрать в этих апартаментах, – продолжает Елена, – что делалось два раза в год, так как никто их не занимал, то входило туда разом пять или шесть послушниц, чтоб подмести и стереть пыль, потому что одной там оставаться было опасно (какой ужас, подумаешь!..) Апартаменты эти открывались только, чтоб показать иностранцам по причине красоты живописи на плафонах и роскошных ковров из шпалерной фабрики, покрывающих стены и изображающих историю Эсфири и Юдифи. Говорят, что эти ковры – лучшие из гобеленов».

Далее Елена приводит некоторые ужасные подробности из жизни чудовища, настоятельницы аббатства о-Буа.

«Рассказывали, что это чудовище жестокости приказывало многих монахинь засекать плетьми до смерти. Других она запирала и в продолжение всей ночи заставляла их петь церковную службу. Когда регент, ее отец, посещал ее в ее апартаментах, то всю ночь она проводила в смехе, в разных забавах и проделывала сотни дурачеств в присутствии молодых монахинь. А говорила, что провела ночь в молитвах с этими монашенками, чтобы очиститься от грехов, которые она совершила. Говорят, что она раздевалась вся догола и велела приходить к ней монахинь, чтоб удивлять их своим телом, ибо она была самая красивая особа своего времени. Ванны она принимала из молока и на другой день распределяла это молоко между монахинями, в их трапезной, и приказывала в силу святого «послушания» пить то молоко.