Даниил Мордовцев - Вельможная панна. Т. 1

Девическая скромность… Но можно себе представить, каких милых вещей семнадцатилетний муж мог наговорить своей четырнадцатилетней супруге-школьнице. Неудивительно, что свекровь «ворчала» ежедневно на сына и юную невестку. Уж таковы свекрови! Недаром Наполеон говаривал, что он совершил много злодеяний, много преступлений, но что только в одном злодеянии он неповинен: он никогда не был свекровью.

В это время случилось одно обстоятельство, которое произвело сильное впечатление на юных воспитанниц аббатства о-Буа. Они присутствовали обыкновенно при очень частых пострижениях в монастыре. Эта церемония казалась им вполне естественной и не наводила на них грустных размышлений. Но на этот раз было иначе. Вот что говорит об этом наша героиня:

«В продолжение двух лет состояла на искусе одна юная особа, девица Растильяк, в возрасте двадцати лет. Она казалась погруженною в страшную меланхолию, всегда была больна и большую часть времени проводила в больнице. Она уже приняла постриг. Два раза назначали ее произнести монашеский обет, но всякий раз его откладывали, потому что она впадала в недуг. Ее духовник, дом Темин, настаивал отложить на неопределенное время принесение ею обета, и тогда прошел слух, будто ее постригли против ее воли. Мы об этом однажды сказали госпоже де Рошшуар. Она нам отвечала, что совсем не вмешивается в дела послушниц, но что если в самом деле делается против волн постригаемой, и она не может снести тяжести монастырской жизни, то она, Рошшуар, не даст своего голоса. После двух или трех повторений опыта посвящения больной ее обязали возвратиться в мир, в ее семейство, но это было тщетно – она не возвращалась. Наконец назначили день для принесения ею монашеского обета и сказали, что хотя она будет очень больна и с трудом может держаться, но она решилась произнести свои обеты.

В день произнесения обетов, – говорит Елена, – все Готфор, принадлежащие к большому свету, собрались в церкви, потому что посвящаемая приходилась им близкою родственницею. Девица де Гюин принесла восковую свечу и должна была быть крестною матерью посвящаемой, а граф Готфор был ее кавалером. У де Гюин была очень красивая фигура. На ней было креповое платье, прошитое серебром и покрытое бриллиантами. Она очень хорошо повторяла речь, которую произносил аббат де Маролл, где он говорил, что это была большая заслуга пред лицом Господа отречься от мира, когда посвящаемая могла быть в нем обожаема и служить ему очарованием и украшением. Казалось, что он желал нарисовать перед нею особенно прекрасно то, что она покидала. Но она держала себя с полным достоинством.

После речи, – продолжает Елена, – граф Готфор подал ей руку и провел в дверь монастырской ограды. Когда она вышла, дверь захлопнули с большим шумом за нею и с треском задвинули засовы и с большою ловкостью, которую никогда на забывают проявить в подобном случае. Мы все заметили, что это произвело на нее страшное впечатление, и она очень заметно побледнела.

Захлопнулась с шумом гробовая крышка, и живой мир остался за стенами.

Она вошла во двор более мертвой, чем живой, – говорит Елена. – Всегда утверждали, что она больна, но нам казалось, что ее душа страдала больше, чем тело. Когда она вошла за решетку хора, ее заперли, чтоб разоблачить новопосвященную, и постарались сорвать с нее все светские украшения. У нее были длинные белокурые волосы. Когда их распустили, мы все хотели закричать, чтоб помешать, чтоб их не резали…

– Какая жалость! – тихо проговорили все воспитанницы.

В тот же момент, как начальница послушниц наложила на ее голову ножницы, она вся затрепетала. Волосы положили на большое серебряное блюда, это было так красиво видеть! Ее облекли в одеяние монашеского ордена, накинули на нее покров и возложили на голову венок из белых роз, потом открыли решетку и представили посвященную прелату, который и благословил.

Это очень трогательно, но и очень печально…

Потом к решетке поднесли кресло, на которое и воссела мать настоятельница, имея по бокам, с одной стороны, носительницу распятия, с другой – капелланшу. Девица де Растильяк (постриженная) упала перед нею на колени, вложила свои руки в ее и произнесла свой обет.

– Я приношу обет Богу, – говорила она, – в ваших руках, мадам, обет бедности, смирения, послушания, целомудрия и вечного заточения, следуя правилу святого Бенедикта, исполняя устав святого Бернарда, ордена Сито, филиации Клэрво.

Она была так слаба, – говорит Елена, – что с трудом могла держаться на коленях. Начальницы сестер-послушниц, госпожа Сент-Вэнсан и госпожа Сент-Гильом, стояли позади нее. У нее был такой вид, как будто у нее на глазах было облако и она не сознавала, где она. Госпожа Сент-Вэнсан повторила ей обет слово за словом, и та повторяла за ней. Когда она произнесла свой обет послушания и когда дошло до обета целомудрия, то остановилась и молчала так долго, что все воспитанницы, которые сильно плакали, не могли удержаться и едва не рассмеялись. Наконец, бросив взоры во все стороны, как бы желая удостовериться, что ниоткуда не придет к ней помощь, начальница послушниц приблизилась к ней и сказала:

– Идемте, будьте мужественнее, дитя мое, кончайте вашу жертву.

Она сделала глубокий вздох и прошептала:

– „…Целомудрия и вечного заточения”. – И в то же время упала головой на колени настоятельницы. Она упала в обморок, и ее унесли в ризницу».

Сколько замечательной наблюдательности в нашей юной героине и какой талант изложения! Дальнейшее развитие наблюдательности и упражнения врожденного таланта, быть может, подарили бы Польше и Европе литературное светило, которых немало подарила свету симпатичная, хотя обиженная немилостивым роком родина Мицкевича, Элизы Ожешко, Сенкевича и многих достойных сынов и дщерей Польши…

«Ничего более не опечалило меня, – продолжает наша талантливая девочка, – как когда она явилась в дверях ризницы, бледная как смерть, с потухшим взглядом, поддерживаемая двумя монахинями. Девица де Гюин, которая несла ее свечу, вся дрожала так, что едва могла идти. Госпожа Сент-Магделен, это имя приняла девица де Растильяк, дошла до середины хора, где ей и помогли остаться некоторое время распростертой ниц. Над ней простерли похоронный покров и запели «Miserere» Ля-Лянда, которое пели мы, также как и «Dies irae» и «Libera» des «Cordeliers», музыка которых восхитительна. Все продолжалось полтора часа, произносили молитвы мертвых, чтоб объявить новопосвященным, что они – мертвые для мира.

В тот же самый вечер, – заключает Елена, – она была уже в горячке, и ее поместили в больницу, где она и оставалась шесть недель. Когда же встала, то дали ей должность в столовой. Однако ее здоровье совсем не восстановилось. Она пребывает в полном бессилии, которое всех интересует, и все стараются ее рассеять, напрасно надеясь сделать приятною ее жизнь».