Густав Майринк - Т.1. Волшебный рог бюргера. Зеленый лик

Некоторое время Ева стояла неподвижно, потом медленно, словно в забытьи, обвила руками его шею и поцеловала...

— Когда же ты станешь моей, Ева? Жизнь так коротка...

Она ничего не ответила, и они молча, думая каждый о своем, направились к ажурной решетке ворот, у которых девушку ожидала карета барона Пфайля.

Видя, что час расставания близок, Фортунат хотел повторить

свой вопрос, но Ева опередила его — остановилась и порывисто прижалась к нему всем телом.

— Я жажду тебя, — прошептала она еле слышно, — жажду, как жаждут смерть. У нас будет свадьба, можешь мне поверить, но тому, что в этом балагане называют браком, не бывать...

Смысл ее слов едва доходил до его сознания; пьяный от счастья Фортунат сжимал возлюбленную в объятиях и не сразу почувствовал, как темный ужас, все еще владевший ею, проник и в его душу, а потом... потом он уже ничего не чувствовал, только вставшие дыбом волосы у себя на голове да этот невесть откуда взявшийся ледяной вихрь, от которого у них обоих захватило дух, — казалось, ангел смерти вознес их ввысь на своих крылах, подальше от праха земного, в недоступное небо, к вечно цветущим нивам изумрудного Элизиума...

Когда Хаубериссер пришел наконец в себя и сковавший все его существо ледяной гибельный восторг стал понемногу оттаивать, он, глядя вслед карете, увозившей от него Еву, вдруг ощутил под сердцем мучительный сосущий страх, что никогда больше не суждено ему увидеть в этой жизни своей восхитительной возлюбленной.

Ева собиралась с утра навестить свою тетушку, госпожу де Буриньон, в монастыре бегинок и уж потом, успокоив ее, ехать на вокзал, рассчитывая успеть на первый дневной экспресс, отправляющийся в Антверпен.

Однако ожидавшее ее в отеле письмо, написанное неверным прыгающим почерком и обильно окропленное слезами, заставило девушку изменить свой план.

Известие о кровавом преступлении на Зеедейк, видимо, самым роковым образом сказалось на душевном состоянии Хранительницы порога: в своем письме бедная пожилая женщина жаловалась на «нервы», на плохое настроение, клятвенно обещала «отныне из монастыря ни ногой», — во всяком случае, до тех пор, пока не отступит «эта ужасная мигрень» и она не почувствует себя достаточно сильной, чтобы противостоять «нечестивой мирской суете». Венчавшие это слезное послание повторные многословные жалобы на невыносимую головную боль, не дававшую возможности несчастной затворнице принимать кого бы то ни было с визитами, — «увы, даже самых близких

и дорогих ее сердцу людей!» — выдавали, что в настоящее время можно уже не опасаться за душевное равновесие чувствительной дамы...

Ева решительно позвонила и велела немедленно доставить свой багаж на вокзал. В полночь отправлялся бельгийский поезд, любезно рекомендованный портье как наиболее спокойный и в отличие от дневных не столь переполненный пассажирами.

Хотелось поскорее стряхнуть с себя те тягостные мысли, которые пробудило в ней это письмо.

Так, значит, вот оно какое, женское сердце?! А она-то, наивная, боялась, что «Габриэла» не выдержит удара! И что в итоге? — Мигрень!..

«Да, женские чувства сильно измельчали, — подумала Ева с горечью, — мы их как-то незаметно порастеряли — вывязали на чулки еще в те идиллические времена наших бабушек, когда это дурацкое рукоделие почиталось высшей дамской добродетелью».

В страхе она закрыла лицо руками: «Неужели я тоже когда-нибудь стану такой? Как все ж таки стыдно и унизительно быть женщиной!..»

И вновь ее подхватил тот нежный сумбурный порыв, который не давал ей покоя всю дорогу из Хилверсюма до города, — комната, казалось, была напоена пьянящим ароматом цветущих лип...

Ева резко встала, вышла на балкон и подняла глаза к усеянному звездами ночному небу.

Когда-то в детстве мысль о том, что там, в небесах, восседает на своем престоле всевидящий и всесильный Господь, который, растроганный ее малостью и беззащитностью, в трудную минуту непременно смилуется и защитит, вселяло в душу нерушимое спокойствие и уверенность, теперь же сознание своего ничтожества угнетало как позор, как постыдное оскорбление...

Ева никогда не понимала женщин, стремящихся во что бы то ни стало походить на мужчин, ни в чем не уступая им, все ее существо восставало против такого «равноправия», однако сейчас, когда она пришла к малоутешительному выводу, что не может дать возлюбленному ничего, кроме своей красоты, — а фрейлейн ван Дрюйзен в отличие от большинства представительниц прекрасного пола вовсе не была склонна переоценивать сей «дар», считая ниже своего достоинства засчитывать в заслугу данное от природы, — женский удел показался ей еще более жалким и унизительным.

Слова Сефарди о тайном королевском пути, на котором

женщина для мужчины значит больше, чем просто «сосуд скудельный радостей земных», отозвались в ней эхом далекой надежды, — но как на него вступить?..

Нерешительно и робко она попробовала сосредоточиться и нащупать возможные подступы к этой тернистой, но спасительной стезе, однако все ее попытки, как вскоре ей самой стало ясно, оставались лишь немощной и униженной мольбой о ниспослании света, вместо того чтобы, бросив вызов неведомым силам, скрывавшимся там, за звездами, схватиться с ними в упорном мужском поединке за божественное озарение.

Тихая, идущая из глубины сердца скорбь затопила девушку, погрузив в безысходное отчаянье: что за дьявольская насмешка — стоять пред возлюбленным с пустыми руками, когда душа исполнена страстным желанием подарить ему весь мир!

Никакая жертва не казалась ей слишком великой, чтобы тут же, ликуя, не принести ее ради своего избранника. Тонкий женский инстинкт подсказывал, что высшее предназначение женщины заключается в самопожертвовании, но это представлялось ей чем-то само собой разумеющимся, а в сравнении с величием переполнявшей ее любви и вовсе — ничтожным, обыденным и по-детски наивным.

Какое это, наверное, наслаждение — быть рабой любимого человека, во всем беспрекословно ему подчиняться, незаметно снимать с его души житейские заботы и по глазам угадывать малейшее желание! Вот только сделает ли она его этим счастливым?.. В конце концов, все это — норма, обычный семейный уклад, а то, что жаждала подарить она, должно было превышать пределы человеческих возможностей.

Ева и раньше смутно предчувствовала страшную глубину отчаянья, в которое повергало человеческую душу роковое противоречие между желаемым и возможным, — в самом деле, ощущать себя богатым, как король, в желании дарить и бедным, как последний нищий, в возможности осуществлять свое желание — это ли не адская мука?! — однако только сейчас она по-настоящему заглянула в эту бездонную пропасть и ею овладел неизъяснимый ужас, превращавший когда-то под смех и улюлюканье толпы земную жизнь святых и пророков в сплошной нескончаемый крестный путь.