Густав Майринк - Т.1. Волшебный рог бюргера. Зеленый лик

Сломленная горем, опустила она пылающий лоб на холодные перила и, не разжимая сведенных судорогой губ, взмолилась всем своим сердцем: пусть бы явился ей самый малый из числа тех, кто любви ради преодолел поток смерти, и указал

тайную тропу к сокровенной короне жизни, дабы несчастная Ева ван Дрюйзен могла принести ее в дар своему возлюбленному.

Как будто чья-то рука коснулась ее затылка; Ева подняла глаза и увидела, что небосвод внезапно изменился.

Трещина цвета блед, словно зияющая рана, пролегала от края до края, и звезды осыпались в нее, подобно подхваченному ураганным ветром эфемерному облачку хрупких, трепещущих пестрыми крылышками мотыльков-однодневок. И вот, чертог отверстый на небе, и длинный стол стоял посреди, и за столом сидели древние старцы в одеждах, ниспадающих широкими складками, и взоры всех были обращены к ней — как бы готовы внимать ее речам. И старейший средь них ликом своим был подобен посланцу какой-то неведомой расы — меж бровей пламенел огненный знак, а от висков его исходили два ослепительных луча, схожих с рогами Моисея [180] Когда Моисей сошел с горы Синай со скрижалями Откровения, сыны Израиля увидели, что «лицо его сияет, и боялись подойти к нему» (Исх. 34: 30). Однако в текст латинской Вульгаты вкралась известная ошибка, которую и обыгрывает здесь Майринк: еврейское слово «каран» (светиться, сиять) было переведено как «керен» (рога). Именно эта неточность и явилась причиной того, что Микеланджело, пользовавшийся Вульгатой, изобразил своего знаменитого Моисея с рогами. .

Ева понимала, что должна принести какой-то обет, но не находила слов. Хотела молить, чтобы старцы вняли ее просьбе, но молитва не сходила с уст — слова застревали в горле, комом стояли во рту...

И тогда рана стала постепенно затягиваться; и чертог и стол мало-помалу расплывались, делались все более смутными, и вот уж Млечный Путь пролег через все небо, от края до края, бледным, матово мерцающим шрамом.

Остался лишь муж с пламенеющим знаком на челе.

В немом отчаянье девушка простерла к нему руки, умоляя, чтобы он подождал и выслушал ее, но старейший не обращал на нее внимания и уже хотел отвернуть сияющий лик свой.

И вдруг от земли оторвался какой-то всадник на белом коне и бешеным галопом устремился в небо, и увидела она, что это Сваммердам.

Он спешился, подошел к величественному мужу, крикнул ему что-то и в гневе великом схватил за плечи...

Потом повелительно указал вниз, на Еву.

Она знала, чего он требовал.

Сердце гулко забилось, когда ей внезапно вспомнились библейские

слова о том, что Царствие Небесное силой берется [181] Быт. 32: 24-30. , и куда только делись все эти слезные мольбы — подобно пожухлой осенней листве осыпались к ногам, — а она в победном сознании своего извечного права на выбор собственного пути уже повелевала, как учил Сваммердам, пришпоривая судьбу колючими отрывистыми фразами: «Вперед! Во весь опор! Неси меня к той высшей цели, которую способна снискать женщина! Гони что есть мочи, не разбирая дороги, не слушая моих стенаний, когда я буду изнемогать от сумасшедшей скачки — вперед и вперед, обгоняя время, мимо радостей жизни, мимо тихого земного счастья, всегда вперед, всегда насквозь, всегда без оглядки, без отдыха, без сна, на последнем дыхании... И пусть это стоит мне жизни, тысячи жизней...»

Итак, она должна умереть, — пламенеющий знак во лбу старейшего не был скрыт повязкой и, стоило только Еве заговорить, вспыхнул так ослепительно и жгуче, что мгновенно испепелил прежнее человеческое сознание девушки, однако сердце ее ликовало: я все равно буду жить, ибо мне открыт и лик старца; лихорадочная дрожь пробегала по хрупкому девичьему телу, с трудом справлявшемуся с той колоссальной силой, которая внезапно высвободилась в нем, сокрушив ветхие запоры рабского застенка, земля ускользала из-под ног, мысли швыряло из стороны в сторону, словно в жестокий шторм, но побелевшие губы, не прерываясь ни на миг, продолжали нахлестывать судьбу, вновь и вновь бросая вызов небу, даже когда величественный лик давно исчез...

Когда Ева пришла наконец в себя, то долго не могла понять, где находится. Потом медленно, как бы нехотя, стала возвращаться память...

«Наверное, пора ехать на вокзал... Чемоданы уже отправлены... А это что за конверт? Ах да, конечно...» — взяла лежавшее на столе письмо тетушки и рассеянно порвала в мелкие клочки — странно, она не делала ничего особенного, но самые привычные движения казались новыми и необычными: руки, ноги, глаза были какими-то чужими, посторонними, не имеющими к ней никакого отношения... «Игрушки, в которые по привычке играет мое Я, только что родившееся где-то в далеком космосе для второй, смутной, еще не совсем осознанной жизни».

Собственное тело мало чем отличалось сейчас от вещей в номере — предмет обихода, не более...

О вечере в хилверсюмском парке Ева вспоминала с ностальгической нежностью, как о милом и трогательном эпизоде далекого детства, однако к этому светлому чувству примешивалась и доля невольной снисходительности: уж очень мимолетной и случайной выглядела эта первая встреча в сравнении с тем великим несказанным блаженством, которое ожидало их в будущем. В душе девушки творилось сейчас примерно то, что переживает слепой, не знавший в своей жизни ничего, кроме непроглядной ночи, если в его сердце поселяется вдруг надежда: все скромные привычные радости разом меркнут при одной только мысли о том заветном часе — а он когда-нибудь пробьет, пусть не скоро, после долгих мучительных лет ожидания, но пробьет обязательно, непременно! — когда глаза его откроются для солнечного света.

Она попробовала уяснить для себя, только ли контраст между пережитым минутой ранее восторгом и серой земной действительностью заставил ее взглянуть на окружающее как на что-то мелкое, незначительное, второстепенное, и поняла, что мир, который открывался сейчас ее органам чувств, подобно призрачному сновидению, скользил мимо — и не важно, какие события происходили там, радостные или печальные, все равно они оставались лишь бледной, неумело скроенной пьеской, не имеющей ни малейшего значения для пробужденного Я.

Вот и в чертах лица, когда девушка взглянула на себя в зеркало, застегивая дорожный плащ, затаилось что-то чужое и незнакомое; она даже не сразу догадалась, что эта красивая женщина в стекле — знакомая ей с детства Ева ван Дрюйзен.

Однако никакое самое неожиданное открытие не могло нарушить ее нечеловеческого, какого-то мертвенного спокойствия; она взирала в непроницаемую тьму будущего с полнейшим равнодушием, подобно тому, кто знает, что корабль его жизни уже бросил якорь в надежной бухте и теперь можно не думать о штормах наступающей ночи...