Густав Майринк - Т.1. Волшебный рог бюргера. Зеленый лик

— Да-да, менеер, я положила ее голову себе на колени... Она еще такая бледная была, без сознания... — твердила как заве денная Антье; было очевидно, что она сама не имеет ни малейшего понятия о том, куда могла исчезнуть Ева.

Потом все высыпали на улицу и вместе с Хаубериссером и Сваммердамом принялись прочесывать окрестные переулки, хором выкликая имя «Ева»; особенно тщательному осмотру подвергли церковный сад.

— Он был там, наверху... Ну негритос этот... — объясняла кельнерша, тыча пальцем в зеленоватую крышу церкви. — Вот здесь, у ворот, я оставила ее лежать, ведь мне тоже хотелось посмотреть, как будут ловить черномазого, а потом... потом мы несли мертвого в дом и я — вот чертова память! — совсем про нее забыла...

Разбудили жителей соседних домов: Ева могла спрятаться у кого-нибудь из них; хлопали двери, распахивались окна, сонные голоса спрашивали, что случилось, — нигде никаких следов...

Измученный и телом и душой, Хаубериссер предлагал каждому, кто оказывался рядом, любые деньги за сведения о местонахождении Евы.

Напрасно старался Сваммердам успокоить молодого человека: мысль о том, что Ева в отчаянье от случившегося — возможно даже, на нее нашло минутное затмение — решилась на самоубийство и бросилась в воду, сводила его с ума.

Матросы, прошедшие вдоль Нового канала до набережной принца Хендрика, вернулись ни с чем.

Вскоре весь портовьш квартал был на ногах; полуодетые рыбаки, вооружившись баграми, плавали на лодках вдоль пирса и, опуская корабельные фонари к самой воде, осматривали стенки причалов — на рассвете они обещали протащить через устье всех окрестных грахтов большой рыболовный невод.

Исподволь Хаубериссера точила одна мысль: а что, если негр изнасиловал Еву? — и он, ежесекундно опасаясь услышать подтверждение тайных своих опасений, с замиранием сердца внимал без устали тарахтевшей кельнерше, которая, не отставая от него ни на шаг, непрерывно, в тысячах вариантов, описывала сцену в церковном саду, постепенно обраставшую кучей самых кошмарных подробностей. Вопрос горел у него на губах, а он никак не мог решиться задать его.

Наконец, преодолев смущение, молодой человек осторожно намекнул на эту щекотливую деталь...

Обступившие Фортуната бродяги, только что пытавшиеся успокоить его тем, что самыми страшными клятвами клялись изловить проклятого ниггера и живьем настрогать ломтями, сразу притихли и, сочувственно стараясь на него не смотреть, уныло плевали себе под ноги.

Антье, отвернувшись, тихо всхлипывала.

Всю свою жизнь проведя в отвратительной клоаке, она все же осталась женщиной и понимала, что надрывало сердце этому не находившему себе места господину.

Лишь Сваммердам оставался спокойным.

Непоколебимая уверенность в чертах лица и вежливое, но решительное выражение, с которым старый энтомолог вновь и вновь, ласково улыбаясь, качал головой, когда выдвигались предположения, что Ева скорее всего просто утонула, мало-помалу вселили в Хаубериссера новую надежду — в конце концов, последовав совету старика, он, осторожно переставляя негнущиеся ноги, побрел в его сопровождении домой...

— Ложитесь-ка лучше отдыхать, — сказал Сваммердам, когда они были уже на подходе, — и, умоляю вас, не тащите свои тревоги за собой в сон. Люди и представить себе не могут, на что способна человеческая душа, если тело не докучает ей своими суетными заботами... И пожалуйста, не беспокойтесь, все необходимые формальности я улажу — надо будет известить полицию, чтобы и она подключилась к поискам. Не очень-то я на нее полагаюсь, но сейчас нельзя пренебрегать никакими средствами — все меры, которые подсказывает голос рассудка, должны быть использованы...

Еще по дороге он заботливо старался отвлечь Фортуната от тяжелых мыслей, и молодой человек, проникнувшись внезапным доверием к доброму и необычайно отзывчивому старику, сам не заметил, как рассказал и о свалившихся ему на голову дневниковых записях, и о своих далеко идущих планах нового обстоятельного изучения этих таинственных бумаг, которые теперь, судя по всему, придется отложить надолго, если не навсегда.

И вот сейчас, уже у дома, заметив на лице Хаубериссера следы прежнего, вновь подступающего отчаянья, Сваммердам порывисто схватил руку молодого человека и не отпускал ее до тех пор, пока не кончил говорить.

— О, как бы мне хотелось передать вам хотя бы часть той уверенности, которая не покидает меня при мысли о фрейлейн Еве! Тогда вы бы поняли сами, что хочет от вас судьба, — а так я могу вам только советовать... Последуете вы, менеер, моим советам?

— Конечно! — заверил тронутый вниманием старика Фортунат, к тому же ему вспомнились слова Евы, что Сваммердаму с его живой и искренней верой дано обрести высшее. — Можете не сомневаться. От вас исходит такая сила, что мне иногда кажется, будто какое-то огромное, тысячелетнее древо защищает меня от ураганного ветра. Спасибо вам, ибо каждое слово, сказанное вами сейчас, когда мне так трудно, живительной влагой вливается в мою душу.

— Я хочу рассказать вам об одном происшествии, — сказал Сваммердам, — которое, каким бы незначительным оно ни казалось, послужило мне уроком на всю жизнь. О ту пору я был довольно молод, сравнительно недавно меня постигло жестокое разочарование, после которого мне еще долго земля представлялась кромешным адом. С эдаким мраком в душе да еще отравленный горьким ощущением полнейшей безысходности, — ведь мне тогда казалось, что судьба обходится со мной подобно неумолимому палачу, бессмысленно и бестолково осыпая меня ударами, я стал случайным свидетелем того, как дрессировали лошадь.

Молодую кобылу привязали к длинному ремню и принялись гонять по кругу, ни на секунду не давая перевести дыхание. Потом поставили барьер, но всякий раз, когда лошадь к нему подбегала, она бросалась в сторону или вставала на дыбы. Шли часы, удары бича градом сыпались ей на спину, но она по-прежнему отказывалась брать барьер. Тот, кто ее мучил, не казался жестоким — он как будто даже сам страдал от той ужасной работы, которую ему приходилось исполнять. У него было открытое доброе лицо, и, когда я крикнул ему в сердцах, что подло так издеваться над беззащитным животным, он отер со лба пот и устало сказал: «Да я бы сам на все мои заработанные за день деньги купил этой бедной коняге сахару, если б только она поняла наконец, чего от нее хотят. Думаешь, я не пробовал соблазнить ее сахаром? Пробовал, и еще как, но то-то и оно, что от сладкого толку мало. Господи, да в эту кобылу будто бес вселился и морочит ей голову! И ведь всего-то и делов — прыгнуть через барьер!..»

Я видел, как вспыхивал смертельный страх в безумных глазах лошади, когда она в очередной раз подбегала к роковому препятствию, в них читалось: «Сейчас, сейчас меня вновь обожжет этот страшный бич...» Неужели не существует иного способа заставить несчастное животное понять, что от него требуется? Но сколько я ни пытался сначала безмолвно, внушением, потом на словах убедить упрямую кобылу прыгнуть через барьер, все было напрасно; с горечью мне пришлось признать, что боль — это единственный учитель, способный чему-то научить. И тут словно вспышка: а разве я сам веду себя не так, как эта лошадь: судьба охаживает меня ударами и справа, и слева, и в хвост и в гриву, а мне, ослепленному болью и ненавистью к той страшной невидимой силе, которая измывается надо мной, и невдомек, что я просто-напросто должен что-то исполнить — может быть, преодолеть какой-то духовный барьер...