Густав Майринк - Т.1. Волшебный рог бюргера. Зеленый лик

Балки и камни, обломки домов и целые стены, стропила и комья земли со свистом уносились вдаль, подобно смертоносным снарядам.

Внезапно небо стало ярко-серым, и полумрак сменился холодным серебристым сиянием.

Хаубериссер было решил, что ураган пошел на убыль, и вдруг с ужасом увидел, как кора на тополе стала крошиться, отшелушиваться и бесследно пропадать в ревущем вихре... В тот же миг, прежде чем он мог понять, что происходит, высокие фабричные трубы на юго-западе гавани, не выдержав напора воздушных масс, сломались у самого основания и, мгновенно обращенные в пыль, растворились вдали.

Одна церковная башня следовала за другой — подхваченные тайфуном, они лишь в первую секунду казались скоплением темных обломков, в следующую это уже были уносящиеся к горизонту белесые туманности, потом крошечные точки и... и больше ничего...

Вскоре вид из окна был сплошь заштрихован уходящими в перспективу горизонтальными линиями — с такой невероятной скоростью, почти неразличимая глазом, летела сметенная шквалом трава.

Вот и на кладбище все уже, наверное, перевернуто вверх дном и оголено: мимо проносилась стая могильных плит, гробовых досок, мраморных крестов и кованых похоронных фонарей — эти тяжелые неуклюжие предметы, словно вдруг утратив вес, парили параллельно поверхности земли, ни на дюйм не отклоняясь от своей противоестественной траектории...

На чердаке жалобно заскрипели массивные балки — в любой момент дом мог развалиться на куски; опасаясь, как бы наружную дверь не сорвало с петель, Фортунат хотел спуститься вниз и закрыть ее на засов, однако, уже взявшись за ручку ведущей на лестницу двери, отшатнулся: внутренний голос вовремя предупредил, что стоит ему только приоткрыть ее, и от возникшего сквозняка тут же повылетают оконные стекла, воздушные массы, с ураганной скоростью проносящиеся вдоль стен, ворвутся внутрь и дом в мгновение ока превратится в груду парящих над землей обломков.

Этот «Ноев ковчег», защищенный от ветра холмом, лишь до тех пор мог оставаться на плаву, пока находился в аэродинамической пазухе и его комнаты, подобно ячейкам пчелиного улья, были герметично разделены закрытыми дверями.

Воздух в комнате был ледяным и сильно разреженным, казалось, еще немного — и наступит полный вакуум; лист бумаги вспорхнул с письменного стола и, пролетев до дверей, прилип к замочной скважине...

Хаубериссер снова подошел к окну: сметающий все на своем

пути ураган сдул даже воду с прудов, рассеяв ее в мельчайшую пыль; луга походили на вылизанный, серовато-лоснящийся бархат, а там, где стоял тополь, теперь стелился по ветру какой-то огрызок с жидким волокнистым чубчиком.

Завывание бури было таким оглушительным и монотонным, что невольно создавалось впечатление, будто кругом царила мертвая тишина.

Только когда Хаубериссер взял молоток и стал укреплять гвоздями дрожащие оконные рамы, он, не услышав звука своих ударов, понял, какой чудовищный рев обрушился на его барабанные перепонки.

Долго еще не осмеливался он смотреть на город: боялся, что церковь св. Николая и стоящий рядом, на Зеедейк, дом, в котором находились сейчас Сваммердам и Пфайль, сметены ураганом, наконец, робко переведя взгляд в нужном направлении, увидел целые и невредимые шпили храма, гордо устремленные к небу с маленького островка соседних зданий, — прекрасное и величественное море крыш обмелело, голландская столица была стерта с лица земли...

«Да и остался ли в Европе еще хоть один город? — содрогнувшись от ужаса, спросил себя Фортунат. — Амстердам отшлифован, как кусок рыхлого податливого туфа. Ветхая полусгнившая культура разлезлась, расползлась по швам, и место ей теперь разве что на помойке».

Внезапно он осознал весь кошмар случившегося.

Гнетущие впечатления вчерашнего дня, душевное опустошение, вызванное царящим в городе хаосом, и, наконец, эта внезапная катастрофа повергли его в настоящий шок, от которого он только теперь стал понемногу приходить в себя.

Хаубериссер стиснул голову руками: «Неужели я спал?..»

Взгляд его остановился на яблоньке — деревце каким-то чудесным образом по-прежнему стояло невредимым в своем белоснежном подвенечном наряде.

Вспомнил, как схоронил вчера у его корней гильзу с бумагами, и ему показалось, будто с тех пор прошла целая вечность.

Разве это не он написал в своем послании, что обладает способностью разрешаться от тела?

Почему же он этого не сделал вчера днем, или ночью, или сегодня утром, когда разразилось стихийное бедствие?

Почему не делает этого сейчас?..

Секунда, другая — и Фортунат увидел свое тело как чужую, похожую на тень фигуру, прислонившуюся лбом к оконной раме, но мир там, снаружи, несмотря на страшную катастрофу,

уже не являл собой призрачный мертвый ландшафт, как прежде, когда он взирал на него в духе: новая земля, содрогающаяся от избытка жизненных сил, простерлась пред его взором, над ней во всем своем цветущем великолепии парила Весна, подобно ставшему вдруг видимым будущему, сердце замирало в предчувствии какого-то восхитительного, несказанного счастья; все вокруг, казалось, желало обратиться в ясное непреходящее видение — вот хотя бы эта яблонька, разве она не Хадир, вечно «зеленеющее древо»?!

В следующий миг Фортунат слился вновь со своим телом и увидел бушующую стихию, но теперь-то он знал, что за этим апокалиптическим кошмаром скрывается новая обетованная земля, только что открывшаяся очам его души.

Он дрожал от радостного нетерпения, чувствовал, что стоит на пороге последнего высочайшего пробуждения, что его Феникс уже расправляет крылья для полета в эфир. Всем своим существом ощущал близость какого-то сокровенного, выходящего за пределы земных представлений события так отчетливо, что в лихорадочном возбуждении едва мог дышать, — как тогда в хилверсюмском парке, когда, впервые поцеловав Еву, он затрясся в ледяном ознобе, будто ангел смерти вознес его ввысь на своих крылах, подальше от праха земного, в недоступное небо, к вечно цветущим нивам изумрудного Элизиума, и его слуха вновь коснулись слова Хадира: «Ева возжаждала любви непреходящей — и было ей по желанию ее, будет и тебе оной девы ради», казалось, они исходили от белоснежной яблоньки.

При мысли о бесчисленных жертвах, которые лежали там, под обломками сметенного ураганом города, Хаубериссер не чувствовал и тени печали: «они до тех пор будут восставать вновь, всегда в иной, измененной форме, пока не обретут последний, высший образ, образ пробужденного человека, который уже не может умереть... Природа тоже будет вновь и вновь обновляться, подобно вечно юному Фениксу».

Внезапно он перестал дышать: кто-то стоял рядом, совсем близко, почти вплотную...