Густав Майринк - Т.1. Волшебный рог бюргера. Зеленый лик

Окинув Фортуната оценивающим взором, старуха благосклонно кивнула, позволяя ему сесть.

В первое мгновение он принял этих четырех за мать с овдовевшими дочерьми, однако, присмотревшись поближе, понял, что они едва ли были связаны родственными узами. Те три, что помоложе, хотя и не походили друг на друга, тем не менее производили впечатление типичных голландок — упитанные блондинки лет сорока пяти, флегматичные, по-коровьи сонные и

медлительные, — а вот родина седовласой матроны находилась, очевидно, много южней...

Юркий кельнер поставил перед ним бифштекс и чему-то ухмыльнулся, сидящая вокруг публика переглядывалась и, смущенно посмеиваясь, обменивалась тихими замечаниями — что бы все это значило?.. Хаубериссер никак не мог понять причину этой общей веселости, тайком покосился на своих соседок — нет, невозможно, они являли собой живое воплощение чинной, непроницаемо серьезной мещанской добродетели.

Уже один только степенный возраст служил залогом их благопристойности.

В это время на эстраде какой-то жилистый рыжебородый хлюст в звездном цилиндре, куцых бело-голубых полосатых штанишках, из кармана которых торчала дохлая утка, и с огромным будильником, болтающимся на тесном жилете в коричневую и зеленую клетку, под бравурные звуки янки-дудл проломил-таки лысую башку своему коллеге, тому самому пучеглазому, животастому «лягушатнику», а вышедшая им на смену супружеская пара роттердамских старьевщиков затянула «met pianobegeleiding» [143] В сопровождении фортепиано (гол.). старинную сентиментальную песню о вымершей «Zandstraat»: [144] Зандстраат, песчаная улица (гол.).

Zeg Rooie, wat zal jij verschrikken Als jij's thuis gevaren ben: Dan zal je zien en ondervinden Dat jij de Polder nie meer ken. De heele keet wordt afgebroken, De heeren krijgen nou d'r zin. De meiden motten nit d'r zaakies De Burgemeester trekt erin [145] Эй, Рыжий, как бы тебя не взяли на испуг, когда вернешься ты домой из океана: броди по улицам чумной иль стой столбом на берегу, а польдер наш ты все 'дно не признаешь. Обитель грязи и порока отныне ввергнута во прах, злосчастный сей вертеп постигнул гнев Господень. Срамные девки изгнаны — кто в тюрьмах, кто в бегах, — а на развалинах сам бургомистр воздвиг себе хоромы (гол.). .

Растроганная, как будто это был протестантский хорал — заспанные, бледно-голубые глаза трех дородных голландок блестели от навернувшихся слез, — публика бубнила, подпевая:

Ze gaan de Zandstraat netjes maken

't Wordt 'n kermenadebuurt

De huisies en de stille knippies Die zijn alan de Raad verhuurd. Bij Nielsen ken je nie meer dansen Bij Charley zijn geen meisies meer. En mo eke Bet draag al'n hoedje Die wordt nu zuster in den Heer [146] Исчез проклятый переулок, приют разврата и греха, рядами зданий вдаль простерлась преображенная Зандстраат. Притоны, тайные бордели — все в прошлом, стерто без следа, и новой жизнью мудро правит наш добрый славный магистрат. Танцулек нет, умолкла музыка у «Нильсен», блудниц у «Чарлей» не сыскать, но что за чудное виденье — мамаша Бет в приличной шляпке присела в кникс'не, как есть она теперь сестра в Господней Армии Спасенья! (гол.) .

Беспорядочно, без каких-либо пауз, с калейдоскопической быстротой, от которой рябило в глазах, сменялись номера программы: устрашающе невинные английские Babygirls в пуделиных кудряшках, роковые апаши, препоясанные кроваво-алыми шерстяными шалями, сирийская исполнительница танца живота, набитая жгутами эластичных, причудливо перевитых кишок, толстые как пивные бочки имитаторы колоколов и краснощекие здоровяки-баварцы, бодро отрыгивающие лужеными глотками мелодичные австрийские рулады...

Но странно, от этого пестрого набора бессмысленностей, казалось, исходила какая-то колдовская сила, усмиряющая нервы подобно наркотику, в этой аляповатой галиматье было что-то от детских игрушек, и лечила она усталое от жизни сердце получше возвышенных произведений искусства.

Время пролетело как во сне, и только в заключительном апофеозе, венчающем представление, когда труппа в полном составе промаршировала со сцены с развернутыми знаменами всех стран — сие триумфальное шествие, видимо, должно было символизировать благополучно заключенный мир и крепнущую солидарность народов планеты — и пританцовывающем в кекуоке негром во главе с неизбежным:

Oh Susy Anna Oh don't cry for me I'm goin' to Loosiana My true love for to see [147] О, Сюзи Анна, не плачь обо мне. Я еду в Луизиану, люблю тебя одну... (англ.) ,

только тогда Хаубериссер пришел в себя и, оглянувшись, с изумлением увидел, что, поглощенный зрелищем, даже не заметил, как большая часть зрителей уже покинула залу; помещение было почти пустым.

Грузные, пышнотелые соседки тоже исчезли — бесшумно, словно испарились...

И как трогательный прощальный подарок на его бокале лежала нежно-розовая визитная карточка с двумя целующимися голубками и надписью:

МАДАМ ГИТЕЛЬ ШЛАМП

Всю ночь для приватных: визитов

площадь Ватерлоо, 21

15 дам!!!

В собственных апартаментах!

Так вот оно что!..

— Не желает ли господин продлить входной билет? — деликатно, вполголоса осведомился кельнер, потом, проворно сменив несвежую тряпицу цыплячьего цвета на белоснежную камчатую скатерть, водрузил в середину вазу с тюльпанами и разложил серебряные приборы.

Где-то под потолком натужно загудел мощный вентилятор, вытягивая наружу нечистый плебейский воздух.

Слуги в ливреях опрыскали помещение благовониями, бархатная дорожка раскатала свой багровый язык через всю залу до самой эстрады, появились клубные кресла из добротной серой кожи...

А с улицы уже слышался скрип подъезжающих экипажей и сытое урчанье дорогих авто.

Дамы в изысканно-элегантных вечерних туалетах и облаченные во фраки господа устремились в залу: тот самый интернациональный высший свет, который Фортунат видел вечером у цирка.

Через несколько минут не осталось ни одного свободного места.

Залу было не узнать: тихое позвякиванье цепочек на лорнетах, приглушенный смех, вкрадчивый шелест шелковых юбок, аромат тубероз и надушенных дамских перчаток, таинственные переливы жемчужных ожерелий и сверкающие вспышки бриллиантовых слез, шипение шампанского, влажный шорох подтаявшего льда в серебряных ведерках, заливистый лай болонки,

мраморные, слегка припудренные женские плечи, ажурная пена кружев, сладковато-пряный запах кавказского табака...

И вновь за столом Хаубериссера сидели четыре дамы: самая старшая с золотым лорнетом, остальные три помоложе, одна красивей другой — это были русские с узкими нервными запястьями хрупких точеных рук, великолепные белокурые волосы странно контрастировали с надменными, никогда не мигающими темными глазами, которые не снисходили до того, чтобы избегать нескромных мужских взглядов, — они их просто не замечали.

Какой-то молодой англичанин, чей фрак за версту выдавал лучшего лондонского портного, проходя мимо, остановился на минутку, чтобы обменяться с соседками Фортуната парой любезных фраз — тонкое, благородное, смертельно усталое лицо с моноклем, словно вросшим в глубокую глазную впадину, левый рукав, пустой до самого плеча, свободно свисал вниз, еще больше подчеркивая почти противоестественную худобу высокой сухощавой фигуры.