Густав Майринк - Т.1. Волшебный рог бюргера. Зеленый лик

Вокруг сидели те, к кому мещане всех стран спокон веку питают врожденную ненависть, подобно тому, как кривоногая деревенская дворняжка ненавидит статного породистого пса, — кто всегда остается загадкой для широких масс, предметом их всегдашнего презрения и одновременно черной мучительной зависти, — кто может и глазом не моргнув искупаться в крови и упасть в обморок при звуке вилки, царапающей по тарелке, — кто от одного лишь косого взгляда хватается за пистолет и невозмутимо усмехается, когда его ловят на нечистой игре, — кто каждый день изобретает какой-нибудь новый порок, от которого у добропорядочного бюргера волосы встают на голове дыбом, и предпочитает три дня изнывать от жажды, чем выпить из чужого стакана, — кто верит во Всевышнего всем своим существом и тем не менее отпадает от Бога, считая Его неинтересным, — кого просвещенные простолюдины называют «надменными пустышками», с тупой самоуверенностью принимая за внешний лоск то, что в действительности, выпестованное многими поколениями предков, стало истинной сутью этих качественно иных существ, которые уже не являются ни «полными», ни «пустыми», — создания, у которых больше нет души, и, стало быть, понятие «отвратительный» к ним неприменимо, оно для толпы, которая изначально отвращена, ибо никогда не имела души, — аристократы, готовые скорее умереть, чем просить пощады, они, движимые безошибочным инстинктом крови, мгновенно, под любым обличьем, угадывают плебс, ставя

его ниже животного, и первые беспрекословно склоняются пред самым низким подонком, когда тот по воле изменчивого случая вдруг оказывается на троне, — сильные мира сего, они становятся беспомощней ребенка, стоит только слегка нахмуриться судьбе, — беспощадные орудия Сатаны, они одновременно его любимые игрушки...

Невидимый оркестр отыграл последние такты свадебного марша из «Лоэнгрина».

Пронзительно зазвенел звонок.

Все стихло.

Над эстрадой высветилась надпись, образованная крошечными электрическими лампочками:

La Force d'Imagination! [148] Сила воображения (фр.).

Потом из-за занавеса вышел какой-то господин, похожий на французского парикмахера, — смокинг, белые перчатки, редкие прилизанные волосы, бородка клинышком, желтые отвислые щеки, маленькая красная розетка в петлице и густые траурные тени под глазами, — небрежно поклонился и, не говоря ни слова, уселся в кресло посреди сцены...

Полагая, что сейчас последует какая-нибудь более или менее двусмысленная реприза, обычная для кабаре такого рода, Хаубериссер брезгливо отвел глаза, когда болезненный господин, то ли от стеснения, то ли не очень удачно пытаясь развеселить публику, принялся почесываться в самых интимных местах.

Прошла минута, а в зале и на сцене по-прежнему царила мертвая тишина.

Потом в оркестре вступила под сурдинку пара скрипок, и откуда-то издали донеслись томные заклинания валторны: «Храни тебя Господь, то было как во сне, храни тебя Господь, но так не должно быть».

Фортунат удивленно поднес к глазам театральный бинокль и от ужаса едва не выронил его из рук...

Что это?! Уж не сошел ли он с ума? Холодный пот проступил на лбу — да-да, конечно, никаких сомнений: он сошел с ума! Нет, это невозможно, это просто не может быть! Бред, абсурд, галлюцинация — невероятно, чтобы такое происходило на сцене, на глазах у тех, кто еще несколько месяцев назад принадлежал к высшему свету!

Ну, ладно, в каком-нибудь гнусном портовом притоне на Ниувендейк

или в медицинской аудитории в качестве редкого патологического курьеза, но здесь?!

Или он и вправду спит? А что, если произошло чудо и он перенесся в эпоху Людовика XV?..

Господин замер, судорожно сдавив кончиками пальцев глазные яблоки, — казалось, он изо всех сил пытается удержать пред внутренним взором ускользающую фантазию... Потом его руки бессильно упали... Через несколько минут он поднялся. Поспешно поклонился. И исчез...

Хаубериссер как бы невзначай окинул беглым взглядом своих соседок и ближайшие столы: никто и бровью не повел.

Лишь какая-то русская княгиня сделала вид, что аплодирует, и пару раз неслышно коснулась пальцами ладони.

Общество, как будто ничего не произошло, оживленно обсуждало светские новости.

Фортунат внезапно почувствовал себя среди призраков; проведя рукой по скатерти, он вдохнул пропитанный мускусом цветочный аромат — и, окончательно утратив чувство реальности, ощутил холодок подступающего ужаса.

Но вновь зазвенел звонок, и зала погрузилась в полумрак.

Воспользовавшись представившейся возможностью, Хаубериссер встал и тихо вышел...

Стоя в переулке, он почти устыдился своей впечатлительности.

«В сущности, что такого страшного произошло? — спрашивал он себя. — Ничего, что в еще более шокирующем виде через еще более длительные отрезки времени не повторялось бы вновь в истории человечества: просто упала одна из масок, которые всегда служили прикрытием сознательному или бессознательному лицемерию, прикинувшейся добродетелью старческой немочи и любовно выношенному чахлым монашеским мозгом аскетическому непотребству!.. Плод воспаленного ума, колоссальное сооружение, вознесшееся до небес мрачной храминой, несколько столетий подменяло собой истинную духовность, теперь же оно рухнуло и, поверженное во прах, начало порастать плесенью. Разве не лучше смело и решительно вскрыть опасный нарыв, чем, беспомощно опустив руки, обреченно наблюдать, как он наливается ядовитым гноем? Лишь дети да идиоты, которые не знают, что яркие краски осени — это цвета увядания, горюют, когда вместо ожидаемой ими солнечной весны приходит угрюмый ненастный ноябрь».

Но как ни старался Хаубериссер восстановить душевное

равновесие, как ни усмирял свои вышедшие из-под контроля эмоции холодными доводами разума, ужас не отступал под натиском самых, казалось бы, неотразимых аргументов — упрямо стоял на своем, не сдвинулся ни на пядь, подобно каменной глыбе, ибо и его сокровенную суть составляла тяжесть, которая не поддается никаким логическим увещеваниям.

И лишь постепенно, как будто чей-то голос слог за слогом терпеливо нашептывал ему на ухо, до него стало наконец доходить, что ужас этот не что иное как все тот же давно знакомый смутный удушливый страх перед чем-то неопределенным, внезапное прозрение на краю бездонной пропасти, в которую неудержимо и с каждым днем все быстрее сползало человечество.

То, что еще вчера считалось верхом невозможного, сегодня воспринимается как нечто само собой разумеющееся — вот от чего захватывало дух, как будто неторопливо и покорно ковылявшее время, заметив на пути привидение, встало вдруг на дыбы и, не слушаясь поводьев, понесло куда-то в сторону, в непроглядную тьму последней ночи.