Каролина Светлая - В горах Ештеда

Гавел держит ее руку, не пускает, да еще прижимает к груди. Нет, все это не может быть фальшью: тогда, значит, целый свет лжет и люди щепотки золы не стоят. Но Цилка все еще недоверчиво вертит головой.

— Родителей моих хвалишь, — вслух рассуждает она, — меня тоже не коришь, платье тебе не важно, а на свадьбу ты со мной все-таки идти не хочешь; есть тут все же какая-то зацепка.

— И ты еще не додумалась — какая?

Она вынуждена признать это.

— А еще твоя мать, чуть ли не единственная у нас в горах толкует знамения и сны да будущее людям предсказывает.

Цилка вроде все еще не понимает, куда он метит.

— Хороша прорицательница, которая не знает, что девушка никогда не выйдет за того, с кем она на свадьбе подружкой была, а если и выйдет — не жить им в согласии. Сколько раз мне мать говорила, чтобы я хорошенько это запомнил, и каждый раз новым примером подтверждала. Знаю, все это суеверие, но хоть я и за прогресс, а тут против не пойду, пусть мне в лицо смеются. Я с детства ценил каждое материнское слово и век ценить буду. Странно, что твоя этого не знает.

— Как ей не знать! — защищает мать Цилка, зардевшись что маков цвет.

— Так и тебе это известно?

— Конечно, известно.

— И все-таки ты собираешься идти со мной подружкой?!

— Для того я и пришла, не для чего другого.

— Значит, в мужья ты меня не хочешь?

— Этого я не говорила.

— Как же понимать тебя?

— Мы не подходим друг другу.

— Какой мудрец это придумал?

— Всякий скажет.

— Что мне до всякого?! Пусть говорят что вздумается. Но люди вовсе не говорят этого, у тебя самой в голове такая причуда засела!

— Я прекрасно знаю, что возможно, а что нет.

— Видать, не знаешь, раз так говоришь. Кто-то другой завладел твоим сердцем — вот почему ты все время отворачиваешься от меня.

— Брось-ка.

— Это ты брось чепуху-то молоть!

— Да как же так?! У тебя и хата, и поле, и лес, и ремесло, а у меня макового зернышка нету.

— Вот потому, что у меня все есть, я и могу жениться на той девушке, которая мне понравится. И я возьму в жены только тебя.

— Не искушай, Гавел! И без того у меня круги перед глазами, и в ушах шум, и кровь кипит.

— И ты меня не мучай — только желчь вздымается. Лучше всего будет, если ты заберешь свой розмарин, завернешь в платочек и снесешь все это как можно скорее Верунке, чтобы она успела иного дружку подыскать. Не хочешь одна ей это снести и передать мои слова, я охотно пойду с тобой и сам скажу ей, что завтра дружкой не буду и что мы с тобой помолвлены. И заодно попрошу побеспокоиться сразу и о другой подружке — очень мне теперь надобно, чтобы кто-то на тебя глаза пялил, а уж чтобы какой-то парень с тобой в процессии шел — и говорить нечего. И если бы ты была со мной так же откровенна, как я с тобой, ты сказала бы мне: «Согласна!» И к храмовому празднику мы стали бы мужем и женой.

— Гавел, не испытывай так жестоко моего терпения, не гневи бога. То, чего ты хочешь, невозможно… Я и во сне никогда не допускала и наяву ни разу не подумала. Родители иногда говорили меж собой о том, что хорошего мужа мне желают, но о тебе никогда не упоминали. Твой отец тебе ни за что не позволит взять в жены бедную девушку, даже если бы ты и хотел.

— Об этом не беспокойся; жаль, отца дома нет, он сам бы подтвердил. А мне говорит как-то: «Слышь, Гавел, ты вроде по могильщиковой дочке сохнешь? Ведь это ей ты помогал санки с горы свезти? Я на вас с луга смотрел. У тебя мой глаз, парень. Будь я в твоем возрасте да имей возможность выбирать, как ты, я другую не взял бы. Она из доброго гнезда, да и сама словно из воска вылеплена». Но я тебя все сватаю, а ты и не помышляешь свое согласие дать! Верно, все же другой тебе больше по сердцу, а ты боишься сказать мне это?

— Ох, Гавел, Гавел! Не гневи ты бога… Что могу я ответить на твои слова? Ты же прекрасно знаешь, что за тебя я бы на крест пошла…

Тут уж она не выдержала, голова у нее закружилась так, что она упала прямехонько в его объятия.

Как раз напротив, в окне, выходил на небо месяц, словно из серебра выкованный; он плыл по вечернему небу, а за ним розовый след оставался…

Не одна только цивковская молодуха шла перед храмовым праздником к матери печь да варить — за молодой столярихой тоже девочка несла полную корзину разной снеди, когда она переступала порог низенькой лачуги могильщика, где отец ее уже растапливал в сенях печь. Муж пришел к Цилке на свежие колбаски, но приятелей с собой не привел. Гавел не хотел ни видеть никого, ни слышать — только ее одну. Люди поговаривали, что он за свою молодую жену душу отдаст, и даже цивковская молодуха не решалась отрицать этого: ведь Гавел при оглашении такую музыку заказал — хорошо, костел не обрушился.

— Кто мог в жатву сказать, что я еще до храмового праздника замуж выйду, и за кого! — блаженно вздыхала Цилка, усаживаясь ужинать рядом с мужем, напротив родителей.

— А я доподлинно знала, что помолвка у тебя будет вскорости, — отвечала мать. — Разве не говорила я тебе, когда ты после обеда сразу же, только ложки положим, со стола убирать начинала: «Вот увидишь, девонька, счастье тебе на голову ни с того ни с сего свалится». И свалилось!

Перевод В. Савицкого.

Отзвонили полдень и вдруг зачастили по покойнику.

Игравшие на деревенской площади дети не обратили на это ни малейшего внимания; мужчины хоть и обнажили головы, но сохраняли такой вид, словно ничего особенного не произошло; одни женщины всполошились, Всё побросали — одна на плите, где заканчивала стряпать обед, другая в хлеву, где выдаивала полуденное молоко, третья в чулане, где, пользуясь первым теплым солнышком, обметала зимнюю пыль. Словом, собирались отовсюду на обычную в таких случаях сходку под вековую липу, раскинувшую свои могучие ветви близ старого костела посреди горной деревни.

«Кто ж это помер?» — спрашивают друг у дружки женщины, но ни одна о том и ведать не ведает. Не слыхать было, чтобы в приходе кто-нибудь тяжко хворал. По крайней мере бабы из окольных деревень ни о чем таком не знали, когда в прошлое воскресенье перед обедней, по своему давнему доброму обыкновению, точили лясы на погосте, а ведь воскресенье было только позавчера.

Гадают наши горянки, гадают, кто преставился, перебирают всех стариков, и хотя поминутно воздевают руки и крестятся, дабы никто не подумал, будто их привело к костелу под липу лишь праздное любопытство, а не христианская любовь к ближнему, однако ж они скорее мыслью на колокольне у пономаря, чем сердцем — возле душеньки, расстающейся в эти мгновения с миром. Каким же ударом пономарь будет вызванивать теперь?

Эва, двойным! Стало быть, женщине открывается сейчас правда божья; кабы тройным вызванивал, — значит, мужчине. Под липой новая волна изумления и догадок: кто ж это из соседок почил вечным сном, в чьем же доме смерть?