Каролина Светлая - В горах Ештеда

— Ах! — задумчиво вздохнула Сильва, когда взволнованная воспоминаниями старушка умолкла. — По мне, это не жизнь, а смерть. Заживо схоронить себя меж четырех стен, видеть одни болезни да нищету! Хоть и хорошо это, что есть на свете люди, думающие лишь о служении ближнему, да, видать, в моих жилах течет иная кровь. Я бы ввек не свыклась с тамошней жизнью…

— Тому, кто желает приносить людям пользу, не обязательно идти в монастырь, — возразил Антош. — Таким же ангелом-хранителем, как эта монахиня, может стать любая женщина везде и всюду. Помимо телесных, на свете есть множество других ран, которые тоже нужно кому-то врачевать, — добавил он, и, поймав его взгляд, Сильва радостно вспыхнула. Но тут же все замерли и стали прислушиваться: внизу, в деревне, звонили к полночной мессе.

— Ни за что бы не поверила, что уже двенадцатый час, — удивилась Ировцова.

— Как дети попадут домой? — озабоченно спросил Антош, в душе упрекая себя, что так долго не вспомнил о них: во время разговора мальчики тихо уснули среди игрушек.

— Очень просто, — решила Сильва, — я возьму на руки одного, а вы — другого. Поможете мне донести их до усадьбы и вернетесь сюда. Об остальном я сама позабочусь.

Не ожидая, пока Антош выразит согласие, она принялась закутывать детей в теплые платки. Сильва торопилась, чтобы не оставить дом без присмотра, — ведь скоро все отправятся в костел. Она тоже была смущена: как могло статься, что во время разговора она потеряла счет времени…

Ировцова успокаивала Сильву: мол, они доберутся до дому еще прежде, чем церковный колокол начнет звонить в третий раз. Хотя вдова не верила в злых духов, все же она окропила уходящих святой водой из кропильницы. «Береженого бог бережет», — заметила она, когда Сильва стала протестовать, что-де в этом нет нужды, потому как нынче злым духам заказано подступаться к людям.

Антош вышел из дома первым, чтобы прокладывать в снегу дорогу. Он нес старшего сына и время от времени оглядывался на Сильву. Она шла следом за ним, держа на руках младшего. Чтобы согреть ребенка своим дыханием, девушка низко надвинула на лоб шерстяной платок. Она ласково прижимала мальчика к себе, и Антош невольно вспомнил картину в костеле, изображающую бегство в Египет. С такой же радостной добротой смотрела Сильва на его спящего сына.

Они спускались с Ештеда в деревню по той самой тропе, по которой всего несколько часов назад с невыносимой печалью в сердце шел Антош. Как изменилось все с тех пор! Ему казалось, будто за всю свою жизнь он не пережил столько, сколько за один этот сочельник. Вечер растаял, как сон, но в нем таилась целая вечность. Был ли он, Антош, когда-нибудь раньше молод? Нет, молодость его началась только в эту ночь…

Стоял сильный мороз, снег скрипел под ногами запоздалых путников, но разгоряченный лоб Антоша овевали весенние ветры. На небе и на земле все искрилось; звезды светили над их головами, а внизу сверкал снег. Они шли под ясным небом и словно по небу. Издалека долетал звон колоколов, возвещая людям с чистым сердцем, что в этот святой час родился светоч мира. Торжественный покой был разлит на земле и на небесах, торжественный покой воцарился и в душе Антоша.

До усадьбы дошли, не проронив ни слова. Антош молча передал Сильве и второго своего сына.

— Будешь ли им всегда матерью, будешь ли всегда дочерью для моей матушки? — прошептал он.

Ответом ему были слезы радости в ее глазах.

Так дуйте же, вражьи ветры, обжигай, коварный мороз, крепче держи в ледяных своих ручищах бедную скованную землю, — все равно, вероломная зима, весны ты у нее не отнимешь. Выглянет однажды солнышко, прогреет ее грудь, и чем старательней ты, завистница, пытаешься ее умертвить, тем могущественней будет пробуждение. Тысячи почек вдруг лопнут с торжественным звоном, тысячи цветов запылают румянцем утренней зари, тысячи жаворонков в тысячи серебряных горл зальются ликующими песнями счастья…

Так властвуй же, лицемерный свет, осыпай завистливыми угрозами, крепче держи в ледяных своих оковах бедное человеческое сердце, — весны ты у него все равно не отнимешь. Выглянет солнышко, прогреет его до самых глубин, и чем ожесточенней, чем ревнивей ты старался умертвить это сердце, тем могущественней будет его внезапное пробуждение. Тысячи почек вдруг лопнут в нем с торжественным звоном, тысячи цветов запылают румянцем утренней зари, тысячи жаворонков в тысячи серебряных горл неожиданно зальются ликующими песнями счастья…

Антош расстался с родными горами, как и пришел — никем не замеченный. Ни один посторонний глаз его не видел, никто не узнал о его появлении. Рано утром, когда мать уходила в костел, он вместе с ней покинул дом. На небе и на земле по-прежнему все искрилось, звездная ночь еще догорала над миром, он снова шел под ясным небом и словно по небу — и уносил небо в своем сердце.

Уходя, он не заглянул в усадьбу, не посмотрел еще разок на детей, не захотел на прощание поговорить с Сильвой — к чему это? Теперь он знал: их охраняет материнское сердце, и для этого ласкового сердца они драгоценней любого клада — что же еще нужно знать? О чем еще стоит расспрашивать, если он уверен в самом главном?

Он снова отправился на чужбину, жил среди незнакомых людей, опять спал под чужим кровом и грелся у чужого очага, но теперь ему все время казалось, что он пребывает в стенах той надежной крепости, где его не может настигнуть злая воля и где чья-то нежная рука неустанно льет бальзам на его израненное сердце.

Как обычно, он покупал, подсчитывал, продавал, заключал выгодные сделки, компаньоны его нахваливали — им казалось, что он стал еще умней и энергичней. Между тем Антош только смущенно дивился их похвалам и сам не знал, каким образом добивается успеха. Потеря и прибыль были теперь для него равно безразличны, он не взвешивал заранее каждый свой шаг, а лишь в каком-то упоении подчинялся мгновенному наитию.

В трактирах его по-прежнему встречали, точно апостола, чтобы поговорить о пороках, укоренившихся в общине и в семьях, или же о необходимых нововведениях. Люди ожидали от него советов и наставлений. Но теперь он редко что осуждал, ни в чем не находил недостатков, все ему казалось отменным — люди и вещи, повсюду он видел надежду на лучшее. Не могло быть более прекрасного мира и более прекрасных существ, чем наша земля — и мы на ней. Он больше не ломал голову над несовершенством законов, созданных людьми, не думал о том, как устранить существующее в мире зло. Теперь Антош был полон покоя и доверия, советовал проявлять снисходительность и миролюбие и предсказывал, что скоро и неизбежно повсюду наступит эра справедливости: ведь для него такая пора уже настала, он вознагражден за все незаслуженные обиды.