Каролина Светлая - В горах Ештеда

— И давно ты так думаешь? — прошептал он снова после долгой паузы, не в силах оторвать глаз от ее лица, тускло освещенного лучиной, горящей поодаль в глиняном горшке.

С каждым колебанием пламени Антош открывал в ее лице новую, доселе не подозреваемую им прелесть. Как много говорило ему это девичье лицо, какая это была неведомая ему, чарующая речь! Разве можно когда-нибудь насытиться ею?

— Вы ведь сами знаете, с каких пор! — вспыхнула она.

Это смущение еще больше красило ее. Да и что могло бы сейчас в глазах Антоша оказаться ей не к лицу?

— Не знаю, Сильва, поверь, не знаю! — срывающимся голосом произнес он и тоже смутился, потому что говорил заведомую ложь. Но он просто не мог устоять перед желанием услышать из ее уст то, о чем в глубине души уже догадывался.

— Не знаете? — со своим обычным простодушием удивилась она. — А я-то думала, вы давно поняли, что я уже не та Сильва, какую вы увидели два года назад, когда я поступила сюда на службу. В ту пору я была ветер… Дика, необузданна, неразумна, точно большой ребенок, и никто на всем белом свете не сказал мне тогда умного и душевного слова. Но с той минуты, как вы со мной заговорили там, на галерее, я словно прозрела. Взглянула на мир серьезнее, и ясно мне стало, что жить в нем вовсе не так легко и просто, как мне казалось прежде. С тех пор я начала разбираться во многом, а чего не пойму сама, то мне объясняет ваша матушка. И все, что я услышу от нее, пересказываю вашим деткам, ни словечка не упущу…

— Вижу по мальчикам, чем ты для них стала. Но скажи, Сильва, как мне отблагодарить тебя? — со все возрастающей горячностью говорил Антош и теперь уже сам протянул к ней обе руки.

— О том же самом и я вас хотела спросить. Ведь вы душу мою высвободили из чистилища, — улыбнулась Сильва, с нескрываемой преданностью протянув к нему руки, и этот простой жест наполнил его сердце трепетом.

— Тебе-то за что благодарить меня? Ни разу я не сделал для тебя ничего хорошего, только незаслуженно обижал своими подозрениями… — Антош с раскаянием припомнил, как совсем недавно, всего лишь час назад, разыскивал Сильву, возводя на нее одну напраслину за другой.

— Это пошло мне только на пользу, — быстро перебила она, не дав ему повиниться в последнем своем грехе. — Ваша строгость заставила меня очнуться. Ох, я и по сей день краснею: меня словно бы кипятком обдало, когда вы с укором сказали, что я помогаю хозяйке в делах злых и недостойных. С первого же вашего слова увидела я, что вы правы. Ваше презрение тяжким камнем легло мне на душу, порой я уснуть не могла — так давил этот камень. Думалось, всей моей, жизни не хватит, чтобы искупить грех. С того дня одно было у меня на уме — угодить вашей матушке, которую вы так уважаете, да смотреть за вашими детками, которых вы так любите. И еще хотелось, чтобы вы не догадались ни о чем. Но теперь вы все знаете, и я рада, что ничего не нужно скрывать, что могу сказать — это благодаря вам стала я лучше, чем я была. Вам, верно, приятно это слышать. Да и у меня отлегло от сердца с тех пор, как поняла я, что вы на меня не гневаетесь. До того легко стало, до того радостно. Вы бы навряд и поверили. Не хожу — летаю! У нас тут стояли морозы, когда вас не было, холод лютый — а мне все тепло; пасмурно — а для меня все светит солнышко; иные ждут не дождутся весны, а для меня она давно настала — с рождества. Разве не диво? И решила я: будь что будет, а непременно скажу вам это. Зато работа у меня уже не спорится, как бывало, хозяйке и похвалить меня не за что. Только начну — и, глядишь, оторвалась от дела, постою, посижу и все о чем-то размышляю, а потом сама не припомню, о чем думала. И еще забывчива я стала, об одном вспомню — другое из головы вон, точно две мысли сразу там не умещаются. И весь-то божий день вижу перед собой только вас одного. Куда ни гляну — везде вы, отовсюду идете мне навстречу, за каждым деревом стоите, заговорю с кем — а это вы мне отвечаете; ну разве не смешно? А еще пуще смеяться станете, когда скажу, что ни с кем не могу о вас говорить, даже имени вашего произнести не могу, а прежде, бывало, с матушкой вашей наговорюсь о вас вдосталь. Только с детьми и не стыжусь вас вспомнить, но едва кто посторонний заведет про вас речь, бегу из риги и прячусь, словно бы услыхала что стыдное. Каждый вечер перед сном вижу сочельник, когда мы с вами впервые и узнали друг дружку по-настоящему. Помню до последнего словечка, как вы нам тогда рассказывали про охрановцев. А правда же, хорошо нам было возвращаться домой? Ночь, а вокруг все сверкало и искрилось, даже глазам было больно. Всю дорогу я тайком вытирала слезы. Чудилось мне, будто прямо над нами возносится матерь божья на серебряном облачке и полными горстями сыплет на нас звезды. Куда ни посмотри — полным-полно звезд! Когда вы на меня оглянулись, они сияли в ваших глазах… Это был настоящий сочельник, другого такого, верно, свет еще не видывал. Вернется ли он к нам хоть раз во всей своей красе? Но почему вы молчите, почему смотрите в землю? Лучше, загляните мне в глаза — и вы увидите самую счастливую на земле душу…

Но Антош не заглянул ей в глаза; пока Сильва говорила, он исподволь выпустил ее руки из своих. Она отвечала на самые сокровенные вопросы, таившиеся в глубине его сердца. То, что было в нем до сих пор лишь надеждой, мечтой, предчувствием счастья, что еще не имело определенной формы, в ее словах обрело плоть и кровь, становилось почти осязаемым… И Антош ужаснулся — в его раю вдруг блеснула змеиная чешуя: то, что он считал лишь еле забрезжившей зарей счастливого будущего, стало губительным пожаром, угрожающим всему самому для него дорогому. В пламени этого пожара под его ногами разверзлась пропасть, о существовании которой он не подозревал, к ней привела его тропа, усыпанная лепестками нежнейших роз… С глаз Антоша спала пелена. Так, значит, его гнев был вызван вовсе не страхом за честь Сильвы, не опасением потерять сострадательного друга и даже не горечью оттого, что она собирается выставить себя на посмешище, а приступом самой обыкновенной ревности! И благоговение, с которым он думал о второй матери своих детей, святая благодарность, которую питал к этой приемной дочери своей матушки, оказалась земной любовью, грехом перед людьми и собственной совестью.

Осознав, что они с Сильвой стоят у опасного обрыва, Антош сразу отрезвел. Мгновенно принял он решение и, собрав все свое мужество, взял себя в руки. После всего, что он только что услышал, оставался единственный выход — немедленно расстаться, пока еще не поздно, пока еще на это хватало сил, но, возможно, завтра или даже минутой позже, не остерегись он, загляни в очи, в которых светилась «самая счастливая на земле душа», — и уже не будет возврата.