Каролина Светлая - В горах Ештеда

У Сильвы голова шла кругом, она пошатнулась на своем низком сиденье.

— С этой минуты я считаю тебя своей невестой, Сильва, и потому не хочу, чтобы ты долее оставалась под кровом женщины, по законам все еще имеющей на меня права. Уйди отсюда к моей матушке, скажи, что ты слишком ослабла и устала. Тебе в самом деле нужно восстановить силы, ведь ты на себя не похожа. Будь спокойна и оставь нас на попечение моей матери. Сейчас, когда мы все уже выздоравливаем, она легко справится. Я не должен больше видеть тебя, пока мы оба не предстанем пред алтарем…

Сильва поднялась, чтобы немедленно выполнить его желание и покинуть дом соперницы. Ей вдруг стало здесь душно.

— Как только я поправлюсь, сразу же начну готовить наше освобождение. Через надежного посланца буду тебя всякий раз уведомлять, что делать и как себя вести. Вскоре мы увидимся, чтобы уже никогда не разлучаться. Но на прощание скажи, будешь ли ты ждать меня с таким же нетерпением, как я тебя?

Сильва опять ничего не ответила. Ей трудно было подыскать слова, чтобы выразить все, что в ней происходило, что она решила в душе и что хотела ему пообещать. Она только подняла руку и указала на небо, на сияние вечности, как бы отражавшей глубину ее чувства.

Антош понял ее. Позднее он часто вспоминал эту минуту, вспоминал, как своим жестом Сильва обратила его взор к миру иному…

Старостиха в самом деле не появлялась в усадьбе до тех пор, пока все окончательно не выздоровели. Ировцова возвратилась домой, а сын ее опять отправился плутать по свету. Хозяйка вновь обосновалась в усадьбе лишь после того, как прислуга, вернувшаяся к исполнению своих обязанностей, трижды окурила можжевельником весь дом от чердака до подвалов и окропила его полынным отваром.

Испугавшись оспы и бросив на произвол судьбы детей, старостиха понимала, как уронит себя в людском мнении. Но безрассудная уверенность, что непокорный супруг должен к ней возвратиться, не позволяла ей поступить иначе. Она боялась заразной болезни, страшно уродующей человеческое лицо, потому что этот недостаток, по ее мнению, навсегда отдалил бы от нее кающегося грешника, и тут уж не помогло бы даже колдовское искусство старого Микусы. Одержимая безрассудной мыслью женщина тщательнейшим образом берегла последние остатки былой красоты, одновременно столь же усердно и терпеливо выполняя все советы своего наперсника знахаря. Подозрение Сильвы и опасения Ировцовой были справедливы. Старостиха и вправду запекала в хлеб, который подавался Антошу, пепел от своих волос, капала в его пиво напиток, приготовленный из голубиных глаз, а когда Антош случайно оставил в горнице сюртук, потихоньку зашила в подкладку лоскуток своего свадебного фартука. Прибегала она и ко всяким иным ухищрениям, хотя пока что проку от них не было. Но старостиха ни на мгновение не переставала упрямо верить в свое торжество. И прежде всего эту веру поддерживал в ней старый Микуса, который своими пророчествами постоянно подливал масла в огонь. Ведь еще совсем незадолго до болезни детей старый знахарь, напряженно наблюдая, как догорают две сухие веточки розмарина, вырванные из свадебных венков ее и Антоша, произнес над ними три таинственных слова и со всей определенностью предсказал, что дело клонится к скорому завершению. Какое же это могло быть завершение, как не то, о котором она давно и неотступно мечтала? Предчувствуя близкую развязку, старостиха решила ни с чем не считаться, раз уже нельзя было воспользоваться ее излюбленными средствами — лицемерием и хитростью.

И все же после возвращения в усадьбу она стала еще мрачней и раздражительней, чем прежде. Во-первых, ей на каждом шагу недоставало Сильвы. Девушка просила передать, что очень устала и хочет отдохнуть у Ировцовой. По словам служанки, которую старостиха послала узнать о самочувствии Сильвы, девушка была настолько слаба, что и речи не могло быть о ее скором выздоровлении. Во-вторых, гордая женщина теперь отовсюду слышала весьма ехидные и колкие намеки: дескать, она бросила мужа, детей и хозяйство. Ей недвусмысленно давали понять, что Сильва проявила большую преданность хозяевам, которым служила за деньги, чем она сама своей семье. Даже те, кто, уважая набожность старостихи, раньше был на ее стороне, кто превозносил ее за то, что она дважды в день ходит в костел и щедро жертвует на мессу, теперь не находили для нее оправданий. Люди, прежде охотно пользовавшиеся случаем поговорить со старостихой, стали намеренно уклоняться от встреч с ней. Все эти вполне заслуженные упреки лишь приводили ее в ярость. Она по-прежнему была чувствительна к общественной хуле и одобрению и тщетно ломала голову, как выкрутиться и оправдаться. Но все старания ни к чему не вели, и гордость ее страдала. Бог весть что бы она стала делать в столь затруднительном положении, если бы не предсказание Микусы, что день торжества и мести близок.

Чем резче осуждали люди противоестественное малодушие старостихи, тем с большим уважением относились они к Сильве. Ее мальчишеские выходки были почти забыты, все отзывались о ней с похвалой. Легко ли выходить столько больных, да еще не запустить при этом хозяйство! Ее ставили в пример не только служанкам, но и дочерям. Все сожалели, что, забывая о себе ради других, она подорвала здоровье; каждый, у кого находилось хоть немного свободного времени, шел навестить ее в маленьком домике Ировцовой; даже сам приходский священник побывал там. Он сказал Сильве, что очень ею доволен, пожелал и впредь столь же ревностно выполнять свой христианский долг.

Ировцова была невыразимо счастлива, что девушка, которой она обязана спасением сына и внуков, вознаграждена за свою самоотверженность, но Сильва принимала все доказательства благорасположения рассеянно и безразлично, иногда даже с едва сдерживаемым нетерпением. Впрочем, если кто и замечал перемену в ее поведении, то приписывал это исключительно болезни, а что Сильва больна, всякий видел уже по одним ее глазам; поэтому самой ей не приходилось ссылаться на болезнь, объясняя, почему она ушла из усадьбы. Во взгляде девушки появилось какое-то странное выражение. Необычный блеск черных глаз еще более оттенял бледность лица.

Состояние Сильвы не было следствием телесного недуга. Она бы давно уже справилась со слабостью, вызванной мучительным страхом за жизнь Антоша. Но силы ее подтачивали тоска и беспокойство. Перебравшись по желанию Антоша к его матери, она сначала словно бы ходила по небу; но затем, когда первое счастливое волнение улеглось, ее стало угнетать бездействие, на которое она была осуждена в самом важном для нее деле. Это бездействие оказывало на нее более губительное влияние, чем прежде бессонные ночи. Чтобы отвлечься от грустных мыслей, Сильва хваталась за любую работу, но в маленьком хозяйстве Ировцовой ей почти нечего было делать, а за прялкой она не забывалась, наоборот, воспоминания еще тесней обступали ее. Теперь у нее оказалось даже слишком много времени для размышлений, но именно размышления утомляли и раздражали ее: она не привыкла к ним. Сильва мысленно следовала за Антошем, рисовала в воображении, с кем он говорит, что предпринимает. Она имела самое смутное и подчас превратное представление обо всем, что выходило за пределы ее ограниченного личного опыта и мучила себя напрасными опасениями; восприняв слова Антоша буквально, она вообразила, будто он и на самом деле с кем-то борется, и горевала, что не может быть рядом с ним, не в силах помочь ему. Ждать сложа руки для нее было почти равносильно смерти. Она удивлялась, отчего Антош так долго не шлет гонца, и не могла уразуметь, к чему столько времени, чтобы всего-навсего узаконить их взаимную любовь. По ее понятиям, все было ясно как божий день. Что могло быть проще и естественней того, к чему они оба стремились?