Станислав Токарев - Еще в полях белеет снег...

Только двое из сборной уже после того, как женщины с блокнотами, благоухая «Красной Москвой», ушли совещаться, продолжали прыгать и прыгали до тех пор, пока попытки не удались стопроцентно. Двое — это Софья Муратова, самая старшая в сборной, научившаяся за долгую жизнь в спорте не щадить себя и доводить дело до конца, и бледная, сосредоточенная, никого вокруг не замечающая Эльвира Яковлева.

Готовились к следующему снаряду — брусьям. Полина Астахова горделивой походкой, наклонив голову с упавшей на лоб золотистой прядкой, коротко взмахивая сухими руками, сосредоточенно ходила в сторонке, и на восковом ее виске трепетала голубая веточка вены. Латынина, как обычно, смеялась и шутила. Выходя на попытку, она громко, подражая цирковым шпрехшталмейстерам, объявила: «У брусьев — Латынина и Смирнов». И тренер Смирнов, молодой, стриженный, как новобранец, заулыбался, показав большие золотые зубы, и все заулыбались, и напряжение прикидки немного ослабло. А в самой середине упражнения, после какого-то особенно головоломного поворота, Латынина присела на нижнюю жердь, вытянула ноги, поболтала ими: «Ох, господи, тяжело!» И все поняли — вовсе ей не тяжело, просто она дурачится, потому что знает: когда надо будет, она все это выполнит, и еще втрое потруднее — тоже. А соскочив, она подошла к своей подруге, худой и большеглазой ленинградке Тамаре Маниной, подмигнула: «Что, обставила я тебя?» И опять потеплело в зале.

На бревне Антон Элю не узнавал. Не в том дело, что она два раза падала. Он понимал — никто еще не готов, на нынешней тренировке можно увидеть лишь завязь будущих плодов. Антону не понравилась как раз излишне четкая и сухая отделка тех элементов, которые особенно удавались Эле. «Скупится, — подумал он. — Все на «тютелька в тютельку», на надежность, а души нет, и характера тоже не видно». Исчезло то, что прежде одухотворяло гимнастическую работу его ученицы. «Вот ведь может Астахова, — думал он, — может показать просто небрежный еще эскиз, набросок, а один кусочек взять и пропеть в полный голос, и сразу понимаешь вот что это готовится, и вот кто Полина Астахова с ее нежной и задумчивой натурой». А Эля была не та — совсем другая была Эля. Хотя она явно понравилась руководящим женщинам больше всех других.

И вольная ее комбинация, которую остальные гимнастки смотрели весьма внимательно: Латынина — улыбаясь и быстро шепча что-то Маниной, Муратова — сжав губы и прикидывая нечто свое, Астахова — застыв на углу ковра, словно струйка дыма в тихую погоду; эта комбинация, которую наизусть, от медленного «Еще в полях белеет снег» до бурной концовки «румяный, светлый хоровод толпится весело за ней», помнил Антон — все это было то, да не то.

Потом он не вытерпел, подошел к ней, выбрав минуту, когда она оказалась в стороне от других.

— Ой, как хорошо, что ты здесь! — она замотала головой, и челка взлетела и опустилась на влажный лоб. — Даже не представляешь, как хорошо! Ну как я, Тошка, ты все видел? Как?

— Слушай, а почему ты на бревне фляк не делаешь? Помнишь, там было — все дождик, дождик, а потом радуга?

Она незнакомо сощурилась.

— Понимаешь, Тошка, очень много нервов на него уходит. Трудный он, а судьи как-то не замечают. Ну, какой смысл?

«Забыла. Все забыла: и радугу, и водопад, словно родной язык забыла, — со страхом подумал Антон. — Забыла, как же это, я ведь виноват! Плевать бы мне на самолюбие, ездить, домогаться, лезть, это же мое, как я мог?»

— Извини, Тошенька, меня зовут. Ты подожди меня, ладно? Смотри, подожди, дай честное слово, что не уйдешь.

И она убежала.

Он ждал.

Она подошла.

— Тош, как обидно, нас увозят. Слушай, у тебя в школе зал есть? Можно, я приду к тебе позаниматься? Завтра в семь. Хотя нет, завтра у нас прием. В общем я тогда позвоню, когда смогу, ладно?

— Ладно, — сказал Антон сквозь сжатые до боли зубы. — Сможешь — придешь.

Зал опустел, и только та девочка, что просидела в своем углу всю тренировку, впивая взглядом жизнь людей взрослого, красивого и счастливого мира, стояла сейчас у брусьев, крепко ухватившись за них, выгнув спину подобно маленькому трепетному луку, закинув строгое лицо с сильно-пресильно зажмуренными глазами, — вспоминала.

Антон мимоходом взглянул на нее, сделал шаг к выходу и обернулся. И посмотрел снова. Подольше. И осторожно, чтобы не помешать, затворил за собой дверь. Постоял на площадке и улыбнулся. И медленно пошел вниз, все еще улыбаясь чему-то своему.

Часа два спустя Антона Туринцева видели на набережной. Он прислонился к парапету, и мимо него плыли черные баржи и белые речные трамваи, но он явно не видел их, а все только кивал и качал головой, словно в такт какой-то в нем самом звучащей музыке, и рисовал пальцами в воздухе одному ему понятные вавилоны.

Все-таки он псих, этот Антон Туринцев…