Станислав Токарев - Еще в полях белеет снег...

— Да что ты волнуешься, дорогая Анна Семеновна? Привыкай. Подлецы никогда не сдаются без боя. Если бы в ответ на нашу критику они нам в ножки кланялись, то грош бы цена этой критике. Конечно, была у тебя слабинка. Факты есть, но доказательств…

Анна Семеновна подумала, что слабинка была не у нее, передовую-то писал сам редактор. Но она ничего не сказала, и Фомин продолжал, четко постукивая карандашом:

— Во-первых, так. Ответа мы от них еще не получили, но, очевидно, в ближайшее время получим. Какой будет ответ, мы знаем. Значит, надо готовиться. Тебе кто первый об этой истории рассказал?

— Инструктор.

— Инструктора мы отбросим. Сама понимаешь, он целиком и полностью зависит от председателя и от всего отопрется. Вот девчоночка там у тебя была…

— Самохина.

— Надо ее пригласить в редакцию. Пусть она в моем присутствии повторит, что тебе говорила. И главное, напишет. Это уже будет веско.

— Да, но, понимаете, Сергей Прокофьевич, она и тогда-то мялась. Под нажимом рассказала.

— Что ж делать, и у нас расскажет. Я тебя понимаю, неприятно, история мутная, но надо дело доводить до конца. Тем более что я чую, — он поднял палец, — мы тут стоим крепко. Я кое с кем поговорю. Это будет второе. А третье — это, правда, уже не твоя забота. Не откажи в любезности, кликни там Германа.

— Звали, Сергей Прокофьевич? — Специальный корреспондент Герман, еще румяный после приятного телефонного разговора, который он вел нарочно громко, чтобы небрежный и победительный тон произвел впечатление на машинистку Верочку, бодро и деловито просунулся в кабинет.

— Садись. Есть боевое задание. Пойдешь в пединститут. К Борисову. Это завкадрами. Скажешь, что от меня. Передашь привет. Возьмешь личное дело Туринцева А. П. У них, наверное, сохранилось. Борисов ничего зря не выбрасывает. Просмотришь внимательно. Я чувствую, что-то за ним есть. Ни с того ни с сего человек не портится. Борисов припомнит, поможет тебе. В общем надо подробно разобраться в этом Туринцеве. И не откладывай. Я проверю.

Герман низко опустил голову и крепко взъерошил свой черный ежик.

— Сергей Прокофьевич, может, кому другому поручите? Ей-богу, Тошка хороший парень.

— Что такое «хороший парень»? Водку с ним пить, наверное, хорошо. Мы все хорошие парни и все выпить не отказываемся. Но есть такое понятие — «дело». Слыхал когда-нибудь? И путать разные вещи нельзя. Я же сказал, Герман Абрамович, надо сделать.

Герман помолчал, растирая пятернями щеки.

— Воля ваша, не пойду. Вы же знаете, я от работы не бегаю. Лучше я вам за кого угодно статью напишу.

— За кого и что ты напишешь… — Фомин встал, откинул за ухо длинную русую прядь, прошелся по кабинету, сухонький, маленький, утопленный в широкий двубортный пиджак с потертыми локтями. — За кого и что вы напишете, это не вам… Анна Семеновна, выйди, пожалуйста.

Дверь прихлопнулась, и из щели под ней потек ровный тенорок Фомина, прерываемый изредка суматошными выкриками Германа. Наконец Герман вылетел из комнаты, нахлобучил берет и прыжками затопал к выходу.

— Погодите, Гера. Ну, как вы, пойдете?

— Пойду! Водку пить пойду! В бордель! Я тоже морально разложившийся! Но я пока еще не окончательная сволочь…

Когда Тася Самохина училась в школе, ее дразнили «Исамохина». Это потому, что она была вечным вторым номером: «Бранд и Самохина», «Логвинчук и Самохина». Вначале она дружила с красавицей Ольгой Бранд. Ольга писала стихи, зачитывалась Верленом, Уайльдом и другими поэтами и писателями, не входящими в школьную программу. К комсомольским и общественным делам относилась свысока. Мальчики ее были вовсе не мальчиками, а надменными молодыми людьми, потенциальными гениями из кружков художественной самодеятельности. Если же в ее большой свите попадались какие-нибудь пошумнее и понепосредственнее — словом, мальчики, Ольга сплавляла их своему адъютанту Тасе, и те покорно водили ее под руку, глядя в Ольгину спину и надеясь на будущую благосклонность.

Потом родители увезли Ольгу в Ленинград, и Тася обрела нового вождя в лице Лиды Логвинчук, активистки и спортсменки. На диспутах «Любовь и дружба» Лида свирепо отстаивала приоритет чистой и честной дружбы над всеми прочими чувствами, которые мешают труду и творчеству. При этом она испепеляла взглядом шепчущиеся на задних партах парочки. У нее самой не было времени на «прочие чувства»: по вечерам она самозабвенно занималась в гимнастической секции, по субботам и воскресеньям, натянув штормовку и кеды, ходила с туристами петь в лесах песни про то, как здорово «карабкаться на скалы по веревке основной». И Тася ходила вместе с ней, самоотверженно мерзла, и, сморкаясь исподтишка в кружевной платочек, презирала прежних своих мальчиков из свиты Ольги Бранд.

Лида после окончания школы уехала на целину. Тася бросилась было с ней, но старенькая мама, московская прописка и телевизор КВН с круглой линзой, полной дистиллированной воды, оказались сильнее романтических соблазнов. Правда, она дала Лиде клятву, что ровно через год, когда брат вернется из армии и маме не будет грозить одиночество, она, Тася, бросит уютную химическую лабораторию, где надо до блеска мыть пробирки и следить за термостатом, и тоже отправится на передний край. И в каждом своем длинном письме она уверяла Лиду, что решение ее неизменно. Но, к ее обиде, Лида скоро перестала ей отвечать, потому что неожиданно и нелогично, с точки зрения своей жизненной позиции, вышла замуж и родила горластого мальчишку. Так Тася осталась одна.

И стала искать себе лидера. В спортивной секции, куда некогда привела ее Лида Логвинчук, ей больше всех импонировала Эльвира Яковлева, «волевая и загадочная», как она ее про себя определила. В Яковлевой соединялась для Таси возвышенность Ольги Бранд и нацеленное упорство, привлекавшее ее некогда в предательнице Лиде Логвинчук. Нравилась ей еще и Жидкова, хорошенькая, кокетливая, умеющая ярко и броско одеваться, вечно окруженная поклонниками из мужской части секции. Жидкова могла бы подружиться с ней, но поначалу встретила ее настороженно, поскольку Тася была довольно симпатичной и имела основания претендовать на внимание ребят. Однако поняв, что Тася «бережется» и ребята избегают ее, Жидкова ее запрезирала. Яковлева же никогда особо не сближалась с другими девочками, а Тася была для нее слишком безликой и бесхребетной. Так и осталась Тася в секции одна — по привычке старательная, но самая неспособная, хронически обиженная не всегда терпеливыми разъяснениями Антона.

После того как однажды, доведенная до слез его придирками, Тася пожаловалась малознакомому инструктору и обронила опрометчивые слова в адрес Антона и Яковлевой, после того как инструктор свел ее с ласковой черноглазой женщиной, оказавшейся (о, ужас!) корреспонденткой, и заставил эти слова повторить, Тася некоторое время с дрожью ждала последствий своей проклятой болтливости. Но шли дни и месяцы (она ведь не знала, что выпуск журнала — долгий типографский процесс), и мало-помалу Тася все забыла.