Айрис Мердок - Море, море

— Тебе, видимо, представляется, что прошлое вообще нереально, что это сплошные призраки. А для меня нет ничего реальнее прошлого, и верность ему важнее всего на свете. Тут не просто сентиментальные вздохи о юношеском увлечении. Это жизненный принцип, программа действий.

— Ты хочешь сказать, что все еще веришь в свою идею после того, как испробовал ее и вынужден был признать, что Хартли хочет вернуться домой и что для нее так лучше?

— Да. Потому я и должен здесь остаться. Я должен ждать. Должен быть на посту. Она будет знать, что я жду, что я здесь. Ведь и у нее могут быть сомнения. Сейчас ей пришлось вернуться, потому что все произошло слишком быстро. Но она подумает и поймет, что цепь-то уже разорвана. Рано или поздно она придет ко мне, я это знаю. Один раз уже пришла. И придет снова.

— А если не придет?

— Буду ждать хоть до конца жизни. Это мой долг, мое место здесь. Или, вернее, я подожду — а потом начну все сначала.

— То есть опять займешься ее спасением?

— Да. И перестань, ради Бога, швырять камни.

— Виноват, — сказал Джеймс. — Помнишь, мы так играли на пруду близ Рамсденса, когда ты к нам приезжал с дядей Адамом и тетей Мэриан?

— Я должен ждать. Она придет ко мне. Она — часть меня. Это не прихоть и не пустая мечта. Когда знал человека с детства, когда и не помнишь такого времени, чтобы его не было рядом, это уже не иллюзия. Она вросла в меня. Неужели ты не понимаешь, что такая связь абсолютно нерасторжима?

— Да, — сказал Джеймс. — Ну что ж, я пойду. Я обещал съездить с Перегрином в гараж и привезти его обратно. Увидимся за завтраком. Завтрак, надо полагать, будет?

Завтрак был, однако нельзя сказать, чтобы он прошел в особенно сердечной обстановке. Мы ели свежую макрель, раздобытую где-то Гилбертом. Он же нашел к ней дикого укропа. И готовил, конечно, он. Аппетита не было ни у кого, кроме Титуса. Я очень обрадовался, увидев его, — значит, вернулся, почуял, как собака, где его дом. Да, я помогу ему, буду его опекать, сделаю из него себе занятие и предмет заботы; но пока мы избегали смотреть друг на друга. Мешал какой-то смутный стыд. Он стыдился своих родителей — своей несчастной стареющей матери и тупого грубияна отца. Я стыдился того, что не удержал Хартли, что был вынужден ее отпустить, мало того — сам отвез ее в этот супружеский ад. Да, думал я, меня к этому вынудили, и не только Джеймс, но и Гилберт, и Перегрин, и даже Титус. Если бы меня оставили в покое, я бы не изверился и мне удалось бы удержать ее. Все эти непрошеные зрители выбили у меня почву из-под ног.

Перегрин вновь обрел (или притворился, что обрел) свое обычное агрессивное хладнокровие. Они с Гилбертом болтали о каких-то пустяках. Гилберт излучал затаенную радость человека, который вышел невредимым из опасного приключения и предвкушает, как будет сплетничать об этом в другой компании. У Джеймса вид был кротко-отрешенный или, может быть, грустный. Титус стыдился и дулся. Я спросил тех троих, когда они уезжают, и выразил желание, чтобы они не задерживались, поскольку спектакль окончен. Все согласились на том, что разъезд состоится завтра. Машина Перри к тому времени будет готова, Джеймс отвезет его в гараж. Гилберт, хоть и неохотно, тоже согласился уехать, утешая себя мыслью, что сможет сообщить обо мне кое-что новое в Лондоне. И мы с Титусом останемся одни.

После завтрака я, по разумному совету Гилберта, составил список продуктов и напитков, которыми он мог бы снабдить меня впрок, пока у нас еще есть машина, и с этим списком он снова отбыл в деревню. Титус пошел купаться. Перегрин, теперь ярко-розовый и блестящий от крема для загара, лежал на траве возле башни. Джеймс, устроившись на полу в книжной комнате, перебирал мои книги, изредка прочитывая страницу-другую. Гилберт вернулся с нагруженной машиной и с известием, услышанным в лавке, что Фредди Аркрайт приехал в отпуск на ферму Аморн. Перегрин ввалился в дом с отчаянной головной болью и прилег в книжной комнате, задернув занавески. Джеймс вышел на лужайку и стал выгребать из корытца камни и раскладывать их на траве в виде сложного узора, обведенного кругом. День тянулся, было очень жарко, и вдали опять ворчал гром. Море было как жидкое желе, вздымалось и опадало гладкими густыми валами. Потом, вскоре после того как Титус вернулся с купания, оно стало сердиться. Поднялся свежий ветер. Гладкая зыбь усилилась, волны стали выше, мощнее. Мне было слышно, как они бушуют в Минновом Котле. Низко над горизонтом повисла длинная гряда пушистых облаков, но солнце повернуло на закат торжественно, в безоблачном голубом сиянии. Гилберт и Титус сидели теперь возле башни, в тени, которую она отбрасывала на траву, и пели Eravamo tredici.

Я твердо решил дать отдых моему истерзанному, израненному мозгу. У меня не осталось сомнений, что все случившееся было подстроено Джеймсом вопреки моей воле. Если б у меня не сдали нервы, если б я продолжал гнуть свою линию, если б догадался сразу увезти ее отсюда, Хартли не стала бы мне противиться. Она бы махнула рукой, уступила, сперва от бессильного отчаяния человека, в котором всякая надежда на счастье давно убита. Моя задача — научить ее желанию жить, и я еще это сделаю. Я, только я, в силах ее воскресить, в этом мое предназначение. Может быть, размышлял я, даже неплохо, что на этот раз я ее отпустил — ненадолго. В конечном счете моя ударная тактика оправдается, у нее будет время подумать, сравнить двух мужчин, представить себе иное будущее. Мои уговоры принесут свои плоды. Как знать, может быть, после пребывания у меня, после того как я заронил в ее душу семена свободы, небольшая порция Бена откроет ей глаза на осуществимость, а потом и на желательность немедленного избавления. Небольшая порция Бена заставит ее наконец собраться с мыслями. Так будет даже лучше, потому что она сама примет решение, а не просто послушается меня. Ей бы только немножко оправиться от страха, от чувства безысходности, и она подумает и решится уйти. Не следовало мне действовать так сплеча, так сурово, ни в коем случае не следовало запирать ее в комнате — это было ошибкой. Какое-то время я вполне мог бы удержать ее силой убеждения и достучаться до ее разума. А я сразу обрек ее на роль пленницы и жертвы, что само по себе лишило ее способности рассуждать. Теперь, в этом страшном вертепе, она хотя бы «дома» и сможет подумать. Не станет же он беспрерывно колотить ее душу и караулить ее тело. Я буду ждать. Она придет. Я не буду никуда отлучаться. А если не придет, извернулся я напоследок, — что ж, поступлю так, как сказал Джеймсу, начну все сначала.

Приближался вечер. Титус и Гилберт пришли приготовить чай, потом в машине Гилберта укатили в «Черный лев». Перегрин появился, принял дозу виски от головной боли и снова исчез. Джеймс отправился на поиски новых камней для своей «мандалы», или как она там называется. С такими вот мыслями о Хартли, хоть немного притуплявшими мое отчаяние, я полез по скалам вверх, в сторону деревни. Мне видны были пенные гребни, радугой встававшие над всеми набиравшими силу валами, брызги долетали до меня мельчайшими каплями. Я соскользнул в длинную расщелину, где отвесные скалы расходились глубоким треугольником — укромное местечко, которое я еще давно обнаружил. По дну расщелины тянулось узкое озерко, а рядом с ним — ручеек из гальки. Гладкие скалы сильно нагрелись, и в тесном пространстве между ними меня охватило и окутало их успокоительное тепло. Я сел на камушки. Стал их переворачивать. Снизу они были влажные. Я сидел неподвижно, очень тихо, пытаясь заглушить свои мысли. Откуда-то сверху в мой ручеек скатился гладкий камешек, я безучастно посмотрел на него. Через минуту скатился еще один камешек, и еще. Я поднял голову. Из-за выступа скалы на меня смотрело лицо, обхваченное двумя руками. Появились каштановые кудряшки, их трепал ветер. Два лучистых светло-карих глаза близоруко щурились на меня, в них читались и смех, и страх.