Ги Мопассан - Избранные произведения в одном томе

Тогда, почувствовав себя кумиром, он остается в этом храме. Впрочем, он извлекает немало выгоды из этого положения, так как другие женщины начинают относиться к нему с изысканной благосклонностью, чтобы вырвать его у той, которая его покорила. Но если он достаточно ловок, он не уступит ухаживанию и кокетству, которыми его одолевают. И чем более верным он себя выкажет, тем больше его будут преследовать, упрашивать, любить. О, пусть он будет осторожен и не даст увлечь себя всем этим салонным сиренам: он потеряет три четверти своей цены, если начнет переходить из рук в руки.

Вскоре он уже образует литературный центр, церковь, в которой он — бог, единственный бог; ведь в настоящих религиях никогда не бывает нескольких богов. В дом начнут ходить, чтобы видеть и слышать его, восхищаться им так, как приходят издалека к святым местам. Будут завидовать ему, будут завидовать ей! Они будут говорить о литературе, как жрецы говорят о догматах, со знанием дела и важностью; их будут слушать, и его, и ее, а выходить из этого литературного салона будут с таким ощущением, словно выходят из собора.

Успехом пользуются и кое-кто другие, но уже в меньшей степени: так, генералы, пренебрегаемые настоящим большим светом, где их ставят разве чуть повыше депутатов, еще играют первую скрипку в мелкобуржуазных кругах. На депутатов бывает спрос только в моменты кризиса. В периоды парламентского затишья их лишь изредка зовут к обеду. Есть свои сторонники и у человека науки, — всякие ведь бывают вкусы, и даже столоначальник очень ценится людьми, обитающими на седьмом этаже. Но эти люди не приезжают в Канн. Буржуазия едва представлена здесь несколькими робкими образцами.

Только до полудня можно встретить на Круазетт всех этих благородных иностранцев.

Круазетт — это длинный бульвар, идущий полукругом вдоль побережья от мыса напротив Сент-Маргерит до гавани, над которой расположился старый город.

Молодые и стройные женщины — худоба почитается хорошим тоном, — одетые по-английски, идут быстрым шагом в сопровождении проворных молодых людей в лаун-теннисных костюмах. Иной раз встречается и какое-нибудь несчастное, изможденное существо, которое еле волочит ноги, опираясь на руку матери, брата или сестры. Они кашляют и задыхаются, эти бедняги, закутанные в шали, несмотря на жару, и провожают вас глубоким взглядом, безнадежным и злым.

Они страдают, они умирают, потому что этот восхитительный и теплый край — в то же время и госпиталь для светских людей, цветущее кладбище аристократической Европы.

Ужасный недуг, не знающий пощады и называемый нынче туберкулезом, недуг, который гложет, жжет и разрушает людей тысячами, словно нарочно избрал это побережье, чтобы добивать там свои жертвы.

Как должны проклинать во всех уголках земли эту прелестную и страшную местность, это душистое и мягкое преддверие Смерти, где столько семей, скромных и царственных, титулованных и буржуазных, оставили кого-нибудь навеки, и почти всегда ребенка, в котором таились их надежды и которого нежно любили.

Я вспомнил Ментону — самый теплый, самый здоровый из этих зимних курортов. Как около укрепленных городов видишь форты на окрестных высотах, так над этим пляжем умирающих виднеется кладбище на вершине холма.

Каким роскошным местом для живых был бы этот сад, где спят мертвецы! Розы, розы, повсюду розы! Они кроваво-красные, чайные, белые или расцвеченные пунцовыми прожилками. Могилы, аллеи, места, которые еще пусты сегодня и наполнятся завтра, — все ими покрыто. Сильный запах дурманит, кружит голову, заставляет пошатываться.

И всем, кто лежит здесь, было по шестнадцать, по восемнадцать, по двадцать лет.

Идешь от могилы к могиле и читаешь имена этих существ, убитых в таком юном возрасте неизлечимой болезнью. Это — кладбище детей, кладбище, похожее на те «белые балы», куда не допускаются женатые люди.

С этого кладбища открывается вид влево на Италию, вплоть до мыса, где Бордигера выдвигает в море свои белые дома; вправо — до гористого мыса Мартен, купающего в воде густолиственные склоны.

Впрочем, всюду вдоль этого пленительного побережья мы в гостях у Смерти. Но она здесь скромна, затянута флером, полна житейского опыта и стыдливости — словом, хорошо воспитана. Никогда не встретишься с ней лицом к лицу, хотя она соприкасается с вами каждый миг.

Можно подумать даже, что здесь вообще не умирают, потому что все соучаствует в обмане, которым тешится эта властительница. Но как ее чувствуешь, как чуешь, как замечаешь иной раз край ее черного одеяния! Поистине необходимо это множество роз и цветущих лимонных деревьев, чтобы никогда нельзя было уловить в дуновении ветра ужасный запах, исходящий из комнат, где лежат покойники.

На улицах никогда ни гроба, ни траурного крепа, ни погребального звона. Вчерашний исхудалый прохожий не проходит больше под вашим окном: вот и все.

Если вы удивитесь, что не видите его больше, и побеспокоитесь о нем, метрдотель и все слуги с улыбкой ответят вам, что ему стало лучше и что он, по совету врача, уехал в Италию. Действительно, у Смерти в каждой гостинице есть своя потайная лестница, свои наперсники и кумовья.

Моралист прежних времен наговорил бы много хороших вещей о контрасте и близости такой изысканной жизни с таким бедствием.

Сейчас полдень, бульвар опустел, и я возвращаюсь на борт Милого друга , где меня ждет скромный завтрак, приготовленный руками Ремона, которого я застаю одетым в белый фартук и поджаривающим картофель.

Весь остаток дня я читал.

Ветер по-прежнему дул с неистовой силой, и яхта плясала на обоих своих якорях: нам ведь пришлось опустить и якорь правого борта. Покачивание в конце концов усыпило меня, и я несколько времени дремал. Когда Бернар вошел в салон зажечь свечи, я увидел, что было уже семь часов, и, так как прибой, ударявший о набережную, затруднял высадку, я пообедал на яхте.

Затем я вышел наверх посидеть на свежем воздухе. Вокруг меня Канн расстилал свои огни. Нет ничего красивее города, освещенного огнями, если глядеть с моря. Налево старый квартал, дома которого словно карабкаются друг на друга, сливал огни свои со звездами; направо газовые рожки бульвара Круазетт извивались, как огромная змея, на протяжении двух километров.

И я думал о том, что во всех этих виллах, во всех этих гостиницах сегодня вечером собрались вместе люди, как собирались вчера, как соберутся завтра, и что они разговаривают. Они разговаривают! О чем же? О принцах, о погоде!.. А потом? О погоде, о принцах!.. А потом? Больше ни о чем!

Существует ли что-нибудь мрачнее разговора за табльдотом? Я живал в гостиницах, я познал, что такое человеческая душа, выказывающаяся там во всей своей плоской сути. Право, нужно принудить себя к высшей степени безразличия, чтобы не заплакать от горя, отвращения и стыда, слушая, как говорит человек. Человек, обыкновенный человек, состоятельный, известный, почтенный, уважаемый, ценимый, довольный самим собой, — он ничего не знает, ничего не понимает, а говорит об интеллекте с удручающей гордостью.