Ги Мопассан - Избранные произведения в одном томе

Я вижу теперь все три залива. Прямо передо мною, за островами, Каннский, ближе залив Жуан, а сзади Бухта Ангелов, над которой высятся снежные вершины Альп. Дальше берега убегают далеко за итальянскую границу, и на конце мыса я различаю в подзорную трубу белую Бордигеру.

И повсюду — города, стоящие у самой воды вдоль этого нескончаемого берега, деревни, прилепившиеся выше их по склонам гор; а бесчисленные виллы, рассеянные в зелени, кажутся похожими на белые яйца, снесенные на песке, на скалах, в сосновых лесах чудовищными птицами, прилетевшими ночью из страны снегов, виднеющейся там, наверху.

На Антибском мысу, длинной косе меж двух морей, в чудеснейшем саду, где растут лучшие цветы Европы, мы видим снова виллы, а на самом конце его — Эйлен-Рок, обворожительную и причудливую постройку, которую ездят осматривать из Ниццы и из Канн.

Ветер слабеет, и яхта движется еле-еле.

После берегового ветра, который властвует ночью, мы ждем ветра с моря, надеемся на него и радостно его встретим, откуда бы он ни подул.

Бернар по-прежнему настаивает на западе, Ремон — на востоке, а барометр стоит неподвижно, чуть пониже семидесяти шести.

Теперь солнце сияет, затопляет лучами землю, сверкающие стены домов, также похожих издали на разбросанный снег, и наводит на море прозрачный, отливающий голубым светоносный глянец.

Мало-помалу, пользуясь легчайшим дуновением — этою лаской воздуха, которая едва ощутима кожей, но, тем не менее, гонит по гладкой воде чувствительные и хорошо оснащенные яхты, — мы минуем последний выступ мыса, и перед нами открывается весь залив Жуан с эскадрой посередине. Издали броненосцы похожи на скалы, на островки, на рифы, поросшие сухими деревьями. Дымок поезда бежит по берегу, идущему от Канн в Жуан-ле-Пен, который, может быть, станет со временем самым привлекательным курортом побережья. Три тартаны с косыми парусами, из которых один красный, а два других белые, остановились между островом Сент-Маргерит и материком.

Вот он, покой, нежный и теплый покой весеннего утра на юге; и мне уже кажется, что прошли недели, месяцы, годы с тех пор, как я покинул болтливых и суетливых людей; я чувствую, как в меня проникает опьянение одиночества, сладкое опьянение отдыха, который ничем не будет потревожен: ни белым конвертом письма, ни голубой телеграммой, ни звонком у моей двери, ни лаем моей собаки. Меня не могут позвать, пригласить, утащить за собою, замучить улыбками, извести любезностями. Я один, в самом деле один, в самом деле свободен. Дымок поезда бежит по берегу! А я, я плыву в крылатом жилище, и оно покачивается, прелестное, как птица, маленькое, как гнездышко, удобное, как гамак, и блуждает на волнах, по воле ветра, не сдерживаемое ничем. У меня два послушных матроса, чтобы катать меня и прислуживать, несколько книг для чтения и запас продовольствия на две недели. Две недели молчания, какое счастье!

Я закрыл глаза от солнечного зноя, наслаждаясь глубоким покоем моря, но в это время Бернар сказал вполголоса:

— Вон там бриг идет под ветром.

Действительно, там, очень далеко, напротив Агэ, навстречу нам идет бриг. Я отлично вижу в бинокль его круглые, наполненные ветром паруса.

— Ну, значит, ветер с Агэ, — ответил Ремон, — он затихает у мыса Ру.

— Болтай больше, будет западный ветер, — не соглашается Бернар.

Я наклонился посмотреть на барометр, находящийся в салоне. Он упал за последние полчаса. Я сообщаю об этом Бернару; тот улыбается и бормочет:

— Он чует западный ветер, сударь.

Готово: разбужено мое любопытство, то особое любопытство, свойственное путешествующим по морю, которое заставляет все видеть, за всем наблюдать и горячо интересоваться малейшим пустяком. Я не отнимаю больше от глаз подзорной трубы, приглядываюсь к цвету воды на горизонте. Вода все так же светла, глянцевита, блестяща. Если и будет ветер, то он еще далеко.

Каким живым существом является ветер для моряков! О нем говорят, как о человеке, как о всемогущем властителе, то страшном, то благословенном. О нем беседуют больше всего, о нем беспрестанно думают и днем и ночью. Вы не знаете его, живущие на суше! А нам лучше отца, лучше матери знаком он, незримый, страшный, капризный, угрюмый, вероломный, свирепый. Мы любим его и боимся, мы знаем его коварство и гнев, предугадывать которые нас мало-помалу приучают приметы в небе и на море. Он заставляет нас думать о нем каждую минуту, каждую секунду, потому что наша с ним борьба не прекращается никогда. Все наше существо настороже для этой битвы: и глаза, которые пытаются воспринять еле уловимые признаки, и кожа, которая ощущает его ласку или порыв, и ум, который распознает его настроение, предугадывает его козни и судит о том, спокоен ли он или буен. Никакой враг, никакая женщина не доставят нам такого ощущения боя, не принудят нас к такой предусмотрительности, как он, ибо он владыка морей: его можно избегнуть, использовать, убежать от него, но укротить — никогда. И в душе моряка, как в душе верующих, царит представление о вспыльчивом и ужасающем боге, — таинственный, религиозный, не знающий пределов страх перед ветром и уважение к его могуществу.

— Вот он, сударь, — говорит мне Бернар.

Там, вдали, на самом горизонте, по воде вытягивается черновато-синяя полоса. Это пустяк, оттенок, неуловимая тень, но это он. Теперь мы ждем его, стоя неподвижно в солнечном зное.

Я смотрю на часы: восемь. И говорю:

— Черт возьми! Рановато для западного.

— Крепко задует после полудня, — отвечает Бернар.

Я поднимаю глаза на парус, плоский, вялый, мертвый. Его сверкающий треугольник словно вздымается до самого неба: мы подняли над фоком большой флагшток ясной погоды, рея которого на два метра выше вершины мачты. Ничто не шелохнется; можно подумать, что мы на суше. Барометр продолжает падать. Между тем темная полоса, замеченная нами вдали, приближается. Металлический блеск воды, потускнев, становится вдруг цвета грифельной доски. Небо ясно, безоблачно.

Внезапно вокруг нас на гладкой, как стальная пластинка, поверхности моря то там, то здесь начинает проскальзывать проворная, тотчас же исчезающая, почти неуловимая дрожь, словно в море бросили тысячи щепоток мелкого песку. Парус трепещет, но едва-едва, потом гик медленно перемещается от кормы к правому борту. Теперь я чувствую на лице ласку ветра, а вздрагивания воды вокруг нас учащаются, словно на воду непрерывно падает песчаный дождь. Яхта вновь начинает подвигаться. Она скользит все прямо, и вдоль бортов поднимаются легкие всплески. Туже становится под моей рукой румпель, длинный медный румпель, кажущийся на солнце огненным стеблем, а бриз нарастает с каждой секундой. Придется лавировать, но это не беда: корабль хорошо идет по ветру, и ветер, если только не ослабеет, пригонит нас, галс за галсом, в Сен-Рафаэль к наступлению ночи.