Ги Мопассан - Избранные произведения в одном томе

— Подымайтесь на седьмой этаж.

Пошарив в кармане, я нашел коробок парафиновых спичек и осветил лестницу. Разносчик шел за мной, пыхтя под своей ношей и повторяя:

— Да, высоко, высоко!

Когда мы добрались до самого верха, он разыскал свой ключ, который болтался на веревочке, прикрепленной к подкладке пиджака, отпер дверь и впустил меня.

Это была комната с выбеленными стенами. Посредине стоял стол, а вдоль стен — полдюжины стульев и кухонный шкаф.

— Пойду разбужу жену, — сказал он. — А потом спущусь в погреб за вином, здесь мы его не держим.

Он подошел к одной из двух дверей, выходивших в кухню, и позвал:

— Василек, а Василек!

Василек не ответила. Он крикнул громче:

— Василек! Василек!

Потом, стуча кулаком в дверь, проворчал:

— Да проснешься ли ты, черт возьми!

Он подождал, потом прижался ухом к замочной скважине и продолжал уже спокойно:

— Ну, пускай ее спит, если хочет. Пойду за вином, подождите меня минутку.

Он вышел. Я сел, покорившись своей участи.

И зачем только я сюда пришел? Вдруг я вздрогнул. В комнате у жены говорили шепотом и тихонько, почти бесшумно, двигались.

Вот чертовщина! Уж не попал ли я в ловушку? Как это жена могла не проснуться от шума, поднятого мужем, от его стука в дверь? Не было ли это сигналом для соучастников: «Рыбка клюнула. Иду стеречь выход. Дело за вами». Так и есть: за дверью возились все слышнее и слышнее. Кто-то тронул замок, повернул ключ. Сердце у меня застучало. Я отодвинулся в глубину комнаты, сказав себе: «Что же, будем защищаться!» И, вцепившись обеими руками в спинку деревянного стула, я приготовился к решительной схватке.

Дверь открылась. Показалась рука, которая ее придерживала полуотворенной, затем в дверь просунулась голова, голова мужчины в круглой фетровой шляпе, и я увидел устремленные на меня глаза. Но, прежде чем я успел принять оборонительное положение, этот человек, этот предполагаемый преступник, высокий малый, босой, одетый наспех, без галстука, с ботинками в руках, красивый малый, честное слово, и почти что господин, бросился к выходу и исчез в темноте.

Я снова сел. Приключение становилось забавным. Я ждал мужа, который замешкался с вином. Наконец я услышал, как он поднимается по лестнице, и шум его шагов заставил меня расхохотаться. Я хохотал в припадке неудержимого смеха, как иногда хохочешь, когда остаешься один.

Муж вошел с двумя бутылками в руках и спросил:

— А жена все еще спит? Вы не слышали, она не шевелилась?

Я догадался, что ее ухо прижато к двери, и ответил:

— Нет, не слышал.

Он снова позвал:

— Полина!

Она не ответила, не шелохнулась, и он обратился ко мне, объясняя:

— Она, знаете, не любит, когда я прихожу ночью с приятелем пропустить стаканчик…

— Так вы думаете, она не спит?

— Конечно, не спит.

Вид у него был мрачный.

— Ну, давайте выпьем! — сказал он и собрался тут же распить обе бутылки, одну за другой. Но на этот раз я был решительнее. Выпив один стакан, я встал. Он и не думал больше провожать меня, и, глядя на дверь спальни со злобным видом, с видом рассерженного простолюдина, который еле сдерживает ярость, проворчал:

— А все-таки придется ей открыть, когда вы уйдете.

Я смотрел на него, на этого труса, рассвирепевшего неведомо почему, — может быть, это было смутное предчувствие или инстинктивная догадка обманутого самца, который не выносит закрытых дверей. Он говорил мне о ней с нежностью. Теперь же, наверное, прибьет ее. Он крикнул еще раз, тряся дверью:

— Полина!

Голос за стеною ответил как бы спросонья:

— Чего?

— Ты не слыхала, что ли, как я вернулся?

— Нет, я спала… отстань от меня…

— Открой дверь!

— Когда ты будешь один. Терпеть не могу, когда ты ночью приводишь с собой пьяниц.

Я ушел, торопливо спустившись по лестнице, как тот, соучастником которого я невольно сделался, скрыв его появление. Приближаясь к Парижу, я думал о том, что сейчас, в той конуре, видел сцену извечной драмы, разыгрываемой ежедневно, на все лады, во всех слоях общества.

Он медленно угасал, как угасают чахоточные. Я видел его ежедневно, когда он около двух часов дня выходил посидеть у спокойного моря на скамье возле гостиницы. Некоторое время он сидел неподвижно под жгучим солнцем, устремив печальный взгляд на лазурные воды. Иногда он обращал взор к высокой горе с туманными вершинами, которая замыкает собою Ментону, потом медленным движением скрещивал длинные, костлявые ноги, вокруг которых болтались суконные брюки, и раскрывал книгу, всегда одну и ту же.

И больше уж он не шевелился; он читал, читал глазами и мыслью; казалось, читает все его умирающее тело; как будто вся душа его погружалась в эту книгу, тонула, исчезала в ней, пока посвежевший воздух не вызывал у него легкого кашля. Тогда он вставал и уходил домой.

Это был высокий немец с белокурой бородой; он завтракал и обедал у себя в номере и ни с кем не разговаривал.

Меня влекло к нему смутное любопытство. Однажды я сел рядом, взяв для видимости томик стихотворений Мюссе [341] Мюссе (1810–1857) — французский поэт-романтик Альфред де Мюссе. .

Я стал просматривать Роллу [342] «Ролла» — поэма Альфреда де Мюссе. .

Вдруг сосед обратился ко мне на хорошем французском языке:

— Вы знаете немецкий, сударь?

— Совсем, сударь, не знаю.

— Очень жаль. Раз уж случай свел нас, я показал бы вам нечто несравненное: познакомил бы вас вот с этой книгой, которая у меня в руках.

— А что это такое?

— Это сочинение моего учителя Шопенгауэра [343] Шопенгауэр (1788–1860) — немецкий реакционный философ. , с его собственноручными пометками. Все поля, как видите, испещрены его почерком.

Я благоговейно взял книгу и стал разглядывать непонятные мне слова, в которых запечатлелась бессмертная мысль величайшего в мире разрушителя человеческих грез.

И в голове у меня зазвучали стихи Мюссе:

И я невольно сравнил невинный сарказм, благонамеренный сарказм Вольтера с несокрушимой иронией немецкого философа, влияние которого отныне неизгладимо.

Пусть возражают и негодуют, пусть возмущаются или приходят в восторг, — Шопенгауэр навеки заклеймил человечество печатью своего презрения и разочарования.

Разуверившись в радостях жизни, он ниспровергнул верования, чаяния, поэзию, мечты, подорвал стремления, разрушил наивную доверчивость, убил любовь, низринул идеальный культ женщины, развеял сладостные заблуждения сердца — осуществил величайшую, небывалую разоблачительную работу. Во все проник он своей насмешкой и все опустошил. И теперь даже те, кто ненавидит его, носят в себе, помимо воли, частицы его мысли.