Луиджи Пиранделло - Кто-то, никто, сто тысяч

— Какая пошлость! — воскликнете вы. — В те минуты он просто переставал быть Юлием Цезарем. Мы восхищаемся им там, где Юлий Цезарь был действительно Юлием Цезарем.

Прекрасно! Итак, там, где он действительно был Юлием Цезарем! Но, видите ли, если Юлий Цезарь был действительно Юлием Цезарем только там, где вы им восхищаетесь, куда он девался, когда исчезал? И кто появлялся на его месте? Никто? Или кто-то? И кто был этот кто-то?

Об этом нужно было бы спросить у его жены Кальпурнии или Никомеда, царя Вифинии.

Вот так постепенно в ваше сознание внедрилось и это: то, что Юлия Цезаря, одного-единственного и неизменного Юлия Цезаря не существовало. Действительно, существовал тот Юлий Цезарь, каким он был большую часть своей жизни, и этот Юлий Цезарь, несомненно, значительнее других; но что касается реальности, то прошу поверить, что ничуть не менее реальным, чем император Юлий Цезарь, был тот — назойливый, жеманный, бритый, расхристанный, неверный своей жене Кальпурнии, и тот развратник, который явился Никомеду, царю Вифинии.

И в том-то и беда, господа, что всех их приходится звать одним именем Юлий Цезарь и что в одном теле мужского пола сосуществовало, по-видимому, множество мужчин и одна женщина, которая, желая быть женщиной и не зная, как ею быть в этом мужском теле, была ею где и как могла, ведя себя противоестественно и непристойно. И делая это очень настойчиво.

В несчастном Марко ди Дио сатир проснулся, по-видимому, всего один раз, будучи искушен группой, изваянной маэстро. Но, пойманный на этом поступке всего один раз, он оказался осужден навсегда.

Я еще не встречал человека, который пожелал бы принять в нем участие, и, выйдя из тюрьмы, Марко ди Дио, чтобы спастись от бесславной нищеты, занялся рисованием каких-то ужасно странных рисунков, а в один прекрасный день рядом с ним появилась женщина, которая пришла к нему неизвестно как и откуда.

В течение лет эдак десяти он говорил всем, что на будущей неделе уедет в Англию. Но для него-то разве прошли эти десять лет? Они прошли лишь для тех, кто его слушал. А он, он всегда был твердо намерен на будущей неделе отбыть в Англию. И изучал английский. Или, по крайней мере, лет десять носил под мышкой английскую грамматику, открытую и заложенную всегда в одном месте, так что первые страницы от постоянного соприкосновения с его руками и грязным пиджаком стали уже нечитаемы, в то время как остальные были неправдоподобно чистыми. Но загрязненные места он действительно знал. И иногда, идя по улице, он вдруг, нахмурившись, обращался к жене как бы для того, чтобы проверить ее подготовленность и знания:

— Is Jane a happy child? [3] Счастливый ли ребенок Джейн? ( англ .).

И жена отвечала с готовностью и серьезно:

— Yes, Jane is a happy child. [4] Да, Джейн счастливый ребенок ( англ .).

Потому что и жена тоже собиралась на будущей неделе отбыть с ним в Англию.

То было ужасное и душераздирающее зрелище — эта женщина, которую он сумел привязать к себе так, что она, как преданная собака, жила рядом с ним внутри его смешной мечты стать не сегодня-завтра миллионером посредством изобретения ну хотя бы «уборной без запаха для местностей, где в домах нет воды». Вам смешно? И они были так суровы в своей серьезности именно потому, что смешно было всем. Она была прямо-таки яростна, эта их серьезность. И становилась тем яростнее, чем больше вокруг смеялись.

И постепенно они дошли до того, что если кто-нибудь слушал их проекты без смеха, они не только этому не радовались, но еще и бросали на слушателя косые взгляды, и не то чтобы подозрительные, а прямо-таки ненавидящие. Потому что насмешки окружающих стали для них воздухом, которым только и могла дышать их мечта. Без этих насмешек она рисковала задохнуться.

А сейчас я объясню, почему злейшим врагом сделался в их глазах мой отец.

Дело в том, что роскошь быть добрым, о которой я уже говорил выше, мой отец позволял себе не только по отношению ко мне. Ему нравилось, улыбаясь той своей характерной улыбкой, поощрять с нескудеющей щедростью глупые заблуждения всякого, кто, подобно Марко ди Дио, приходил к нему жаловаться, что для осуществления своих планов, своей мечты о богатстве им не хватает денег.

— Сколько? — спрашивал отец.

— О, совсем немного!

Потому что им всегда не хватало совсем немного, чтобы стать богачами — мил-ли-о-не-ра-ми. И отец давал.

— Как? Ты же говорил в прошлый раз, что не хватает совсем немного!

— Ну да, но я тогда не совсем точно рассчитал. Зато сейчас…

— Так сколько?

— О, совсем немного…

И отец все давал, давал. А потом — раз, и перестал! И, как вы, наверное, догадываетесь, они вовсе не чувствовали к нему благодарности за то, что он не пожелал над ними поиздеваться, проследив до самого конца крушение их иллюзий, и без всякого зазрения совести приписывали крушение этих иллюзий ему. И не было в городке людей, ненавидящих отца яростнее их, в отместку называвших его ростовщиком.

Самым злобным среди них был Марко ди Дио, который после смерти отца перенес свою страстную ненависть на меня. И не без основания, поскольку я невольно продолжал ему благодетельствовать. Я позволял ему жить в принадлежавшем мне маленьком домике, за который ни Кванторцо, ни Фирбо никогда не взимали с него квартирную плату.

И именно этим домиком я и воспользовался, чтобы осуществить свой первый эксперимент.

Он был исчерпывающий, потому что стоило мне захотеть, даже не очень серьезно, а просто в шутку, показаться отличным хотя бы от одного из ста тысяч лиц, в которые я преображался в глазах окружающих, чтобы тут же приобрели другое обличье и все остальные мои образы.

Так что хочешь не хочешь, а эта игра должна была привести меня к безумию. Да и не игра то была, а ужас, ибо ужасом было это полное сознание своего безумия, сознание свежее и прозрачное, как апрельское утро, ясное и точное, как зеркало.

Потому что, приступая к этому первому своему эксперименту, я должен был как бы отделить свою волю от себя и, отделив, выпустить ее так же изящно, как выпускают из кармана платочек. Я собирался совершить поступок, который должен был принадлежать не мне, а той моей тени, которая как раз и была мною в глазах окружающих, тени такой плотной, такой непреложной в своей очевидности, что мне впору было снять шляпу и ее приветствовать, раз уж по роковой невозможности мне не суждено было встретить и приветствовать ее вживе, то есть вне своего тела, которое, не будучи никем для самого себя, могло быть и моим, и было моим постольку, поскольку представляло собою меня для меня самого, но могло принадлежать и этой тени, и ста тысячам других теней, которые представляли меня на сто тысяч разных ладов в глазах ста тысяч других людей.