Луиджи Пиранделло - Кто-то, никто, сто тысяч

Ах, какая прелесть история, господа! Нет ничего более утешительного, чем история. Все в жизни у нас на глазах непрерывно меняется, ни в чем нельзя быть уверенным, и отсюда — наше не знающее покоя тревожное желание узнать, как повернется дело, как утрясутся события, которые держат нас в таком напряжении. Так вот, по крайней мере в истории — там все уже определилось, все установилось; как бы ни были прискорбны события и мрачны обстоятельства — вот они, приведенные в порядок и зафиксированные на тридцати книжных страницах: они — такие, и они здесь, и всегда такими останутся, по крайней мере до тех пор, пока чей-нибудь злой критический дух не пожелает получить злобного удовлетворения, взорвав всю эту идеальную конструкцию, чьи элементы были так прекрасно подогнаны друг к другу, что вы отдыхали душой, восхищаясь тем, как следствие послушно вытекает из причины и каждое событие разворачивается точно и последовательно во всех своих подробностях — как, скажем, это было с герцогом Невером, который в таком-то году, такого-то дня и т. д., и т. п.

Но, чтобы не испортить дела, мне пришлось вернуться к временно существующей унылой реальности в лице озабоченного и растерянного нотариуса Стампы.

— Ну да, это я, — поспешил я ответить, — это я, господин нотариус. — Что же касается дома, то ведь вам не составит никакого труда удостовериться, что он мой, как и все имущество, оставленное мне отцом Антонио Москардой. Так вот, этот дом, он пустует, господин нотариус. Правда, он маленький. Всего пять или шесть комнат, но с двумя пристройками — так, кажется, это называется? И притом очень красивыми пристройками. Но он пустует, он не сдан, господин нотариус, так что я могу распоряжаться им, как хочу… Так вот, я хочу, чтобы вы…

И тут я наклонился и шепотом, очень серьезно, сообщил синьору нотариусу, что хотел бы совершить нотариальный акт, а какой — пока не могу сказать, потому что… потому что он должен остаться между нами, господин нотариус, пусть это будет ваша профессиональная тайна, пока мне это будет казаться необходимым. Договорились?

Мы договорились. Но господин нотариус сказал, что для того, чтобы совершить такой акт, ему нужны кое-какие данные и документы, за которыми мне придется сходить в банк, к Кванторцо. Я был раздосадован, но тем не менее поднялся. И пока я шел к двери, какая-то злая воля прямо-таки подначивала меня спросить:

— Как я иду? Простите, не могли бы вы мне сказать, как я выгляжу, когда иду?

Я удержался от этого вопроса с большим трудом. Но, когда уже отворял застекленную дверь, не вытерпел, обернулся и сказал с сочувственной улыбкой:

— Как вы говорите? Обычной своей походкой? Ну что ж, спасибо.

— Что вы сказали? — спросил в замешательстве нотариус.

— Да ничего, сказал, что иду обычной своей походкой. А знаете, господин нотариус, я однажды видел, как улыбается лошадь! Да, да, господин нотариус, она шла и улыбалась. Я знаю, сейчас вы пойдете, глянете на лошадиную морду, чтобы увидеть, как она улыбается, а потом скажете, что не видели никакой улыбки. Но при чем тут морда? Лошади улыбаются не мордой! Знаете, чем они улыбаются, господин нотариус? Они улыбаются задом. Уверяю вас, что идущая лошадь улыбается задом — да-да, идет себе и улыбается разным вещам, которые приходят ей в голову. Если вы хотите увидеть улыбку лошади, взгляните на ее зад, и вам все будет ясно.

Я понимаю, что говорить так не следовало. Я все понимаю. Но когда я вспоминаю душевное состояние, в котором я тогда находился — то есть ощущение, что меня буквально насилуют чужие взгляды, облекая в образ вовсе не тот, который был знаком мне, а в совсем мне незнакомый и которому я тем не менее не мог помешать возникнуть, — так вот, когда я вспоминаю то душевное мое состояние, я понимаю, что мне впору тогда было не только говорить глупости, мне впору было их вытворять, вытворять глупости и безумства: кататься по земле, ходить по улицам, приплясывая и подмигивая, показывать язык, корчить рожи. А вместо всего этого я шел по улице такой серьезный, ну совсем, совсем серьезный. И вы тоже — какая прелесть! — тоже идете себе по улице, такие серьезные.

Итак, мне пришлось пойти в банк за бумагами, которые были нужны господину нотариусу.

Разумеется, бумаги эти были мои, потому что дом был мой и я имел право им распоряжаться. Но, если вы хорошенько подумаете, вы поймете, что эти бумаги, хотя и мои, я мог получить только посредством кражи или насилия, вырвав их из рук того, кто в глазах всех и был настоящим их владельцем — я имею в виду господина Витанджело Москарду, ростовщика.

Для меня это было бесспорно, потому что я хорошо видел его со стороны, живущим в других, а не во мне, этого ростовщика, господина Витанджело Москарду. Но в представлении всех прочих, которые никого другого, кроме ростовщика, во мне не видели, в их представлении я шел в банк, чтобы украсть эти бумаги у самого себя, то есть, подобно безумцу, вырвать их из собственных своих рук.

Мог ли я кому-нибудь сказать, что то был не я? Или что я был другой? Нет, не было решительно никакой возможности объяснить поступок, который в глазах всех должен был выглядеть непоследовательным, так как противоречил самой моей сути.

То есть, как видите, я с совершенно ясным сознанием шествовал по главной дороге безумия, которая и распахнулась отныне передо мной, как дорога моей жизни, где рядом со мной шли все остальные мои «я», такие отчетливые, такие живые.

Но я потому и был безумен, что у меня было зеркально точное сознание своего безумия, в то время как вы, что идете той же дорогой, но этого не замечаете, вы — в здравом уме, тем более здравом, чем громче вы кричите тому, кто идет рядом:

— Что? Я — вот этот? Чтобы я был такой?! Да ты, видно, ослеп! Да ты с ума сошел!

Между тем кража — по крайней мере в тот момент — была неосуществима. Я не знал, где лежали нужные мне бумаги. Последний из подчиненных Кванторцо и Фирбо был больше хозяином в моем банке, чем я. Когда я приходил туда подписать какую-нибудь бумагу, служащие даже не поднимали глаз от конторских книг, а если кто и взглядывал на меня, то в его взгляде ясно читалось, что он не ставит меня ни в грош.

И тем не менее все они усердно на меня работали, как бы укрепляя тем самым скверную репутацию, которой я и без того пользовался в городе — репутацию Ростовщика. И никому и в голову не приходило, что за это усердие я ему не только не благодарен, не только не склонен воздавать хвалу, а наоборот — могу чувствовать себя им оскорбленным!

Ах, какая привычная, какая застарелая тоска царила в моем банке! Эта перегородка из рифленого стекла, которая шла через все три зала и в каждом была прорезана пятью маленькими, забранными изнутри, круглыми окошечками, такими же желтыми, как карниз и рамы больших стеклянных пластин, ее составлявших, и эти чернильные пятна тут и там, и бумажная полоска, скрепляющая разбитое стекло; и пол из старых глиняных плиток, стершихся во всех трех залах посредине и под каждым из пяти окошечек; и весь этот наводящий тоску коридор, ограниченный с одной стороны стеклянной перегородкой, а с другой такими же пыльными стеклами больших окон, по два в каждом зале; и эти колонки цифр — карандашом и пером — и на стенах, и на испачканных чернилами столах, стоявших у окон; и облупившиеся карнизы, с которых свисали широкие, пыльные, закопченные занавески; и застарелый запах плесени, смешанный с едким запахом конторских книг и сухим запахом печи, проникающим с первого этажа! И отчаянная меланхолия, которой веяло от нескольких старинной формы стульев, стоявших подле столов, стульев, на которые никто никогда не садился, а все отодвигали и так и оставляли — совсем не на месте, там, где стоять этим бедным стульям было обидой и наказанием.