Лев Квитко - Лям и Петрик

Он рассказал, как однажды в Галиции, на фронте, в сумятицу командир приказал ему сдать пару лошадей в какой-то обоз. Ходил он, ходил с ними, обошел все позиции, лагери, обегал всю разоренную округу, разыскивая проклятый обоз. Но тот как в воду канул.

— Вот пришел я с лошадьми в одно место, — рассказывает Стельмах, — а на дворе ночь. Куда деваться? Стоит какая-то халупа, но коням в нее не влезть. Уцелела только синагога. Но как можно в синагогу?! Стою со своими конями и стою. Глубокой ночью подходит ко мне офицер: «Ты что тут торчишь с лошадьми?» — «Не знаю, где ночевать». — «А это что?» — «Синагога», — отвечаю. «Вот и ночуй здесь!» — приказал он. Мне не хотелось осквернять святое место, но приказ есть приказ. В великом страхе завел я коней в синагогу, подкинул им сенца, а сам стою, жду: сейчас грянет гром, разверзнется земля, и меня постигнет Божья кара. Ну а лошади — это лошади, они делают свое: загаживают святую обитель. Я в страхе ждал до самого рассвета — вот-вот Бог покарает. Но ничего не стряслось. «Ах вот как! — решил я тогда. — Я поставил коней в Божью обитель, они провели там целую ночь, навалили кучи навоза. И что же? Ничего. Где же Бог?» Тогда-то я и перестал верить в Бога. Нету Бога, нету!

Потом Петрику снилось, как маленький, непоседливый, обросший Стельмах в длинной шинели, лицо которого еле видно из-под большой папахи, скитается по всем фронтам, а за ним плетется пара огромных коней.

В каморку заглянула Саля:

— Выйди посмотри, что творится. Сегодня не базар, а что-то невиданное. Едут и едут без конца.

Петрик сидел в заезжем доме и, прислушиваясь к неясному шуму толпы, все ждал безногого, который должен был откуда-то явиться. Не дождавшись его, он вышел на улицу и своим глазам не поверил. Перед ним было сплошное месиво людей, повозок, коней, коров. Войти туда, отдаться течению значило надолго затеряться в толчее.

Подслушанные разговоры разъяснили все. Мужики, побывавшие на прошлом базаре, разнесли по селам весть: безногий будет говорить перед народом, расскажет про землю, царя и про войну.

Базарная площадь не вмещала съехавшихся. Вскоре людская толчея подступила к порогам домов. Прилегающие к базару улички, на которых никогда не бывало крестьянской телеги, теперь были тесно уставлены подводами и лошадьми. А народ все прибывал. Глаза, поведение людей выражали ожидание чего-то необычайного и страшного. Петрик усердно искал в толпе безногого, чтобы обо всем с ним потолковать: он должен говорить ясно и недвусмысленно, никаких россказней и мисочек! И тогда они — он, Ара, Стельмах — будут с ним заодно и будут выступать повсюду, начиная от моста и кузниц и кончая горой. Как повести дело, они уж знают. Грушкинские рабочие тоже будут заодно с ними.

Однако безногого нигде не было. Тысячная толпа, запрудившая улицы и площадь, колыхалась, хмуро ждала, жаждала услышать пламенную речь, а безногого не слышно, не видно было.

Вдруг все пришло в движение, заволновалось; поднятые кверху лица выразили нетерпение и беспокойство:

— Он здесь! Пристав и стражник ведут его.

Толпы съехавшихся из деревень мужиков напугали начальство. Полиция схватила безногого и арестовала.

У монопольки собрались мещане, стали подбивать народ устроить погром.

Двери лавок стали торопливо закрываться. По базару пронесся слух, наводящий ужас:

— Черная сотня подстрекает народ.

Аршин, стоя на крыльце аптеки, заявил:

— Я в эти дела не вмешиваюсь.

Тут-то Петрик вскочил на телегу и крикнул:

— Братья!..

Вмиг все лица повернулись к нему, на него устремились горящие, возбужденные глаза. Толпа, глухо дохнув, замерла. Петрик сдернул с головы повязку:

— Отцы! Меня послали ваши сыны, которые гибнут на фронтах неведомо зачем. Они послали меня спросить у вас, ради кого вы тут надрываетесь. Братья! Нас много. Мы — сила! Изничтожим войну! Расправимся с господами! Разделаемся с кровопийцами! Повсюду мы кладем свои головы. Повсюду льется наша кровь. Все творится нашими руками. Давайте же этими руками перевернем все и добьемся свободы!

В двух шагах от Петрика завязалась драка, послышались глухие удары дубинок, выкрики, стоны. Где-то там встало лицо Ары и опрокинулось. В другом конце базара тоже пошла потасовка. Крестьянские лошадки в страхе пятились, ржали, взвивались на дыбы. Наспех запрягались повозки и куда-то катили; над головами метались испуганные выкрики, летело приглушенное оханье.

Петрик бросал огненные призывы. Его обступила большая толпа; люди крепко притиснулись к его повозке, видно решив никого из чужих не подпускать и выслушать до конца его речи, которые проясняли голову и западали в самую душу.

Несколько мещан ринулись к толпе, окружавшей Петрика. Над головами просвистел выстрел, и люди рассыпались.

— Жандармы! Жандармы!

Люди мчались, падали; неслись, точно бешеные, повозки валились, опрокидывались и, ни на что не глядя, скакали напрямик дальше.

Продавцы свинины с дрючками в руках кинулись вслед за Петриком.

Так кончился этот огромный базар. От него остались лишь горстки соломы, просыпанное зерно и кучи навоза, брошенная посреди площади телега и перепуганный жеребенок, с жалобным ржанием скачущий по опустевшим улицам. Запертые двери все еще не открывались. Только теперь, в неожиданной пустоте, городок почувствовал дыхание страшного.

Жандармы остались в местечке для наведения порядка. Кое-кто из свиноторговцев маячил на углах, заложив руки в карманы и шаря глазами по сторонам.

Петрик затаился в укромном месте под огромной тесовой крышей Гели-Голды. Спустя несколько часов к нему явилась Саля и предупредила:

— Тебе надо сейчас же убираться, иначе мы все погибнем. Ступай, подвода уже дожидается. Тебя отвезут на станцию.

Он спустился с чердака, забрался в телегу, а Саля и Береле закидали его мешками и сеном. Береле-кряква взялся за возжи, и они вскоре проскочили самое опасное место — базарную площадь, — а там чистым полем на станцию.

В ближайшем городке Петрик явился в госпиталь, предъявил документы, показал слезящийся глаз. Доктор Рикицкий предложил ему остаться в госпитале, обещал вылечить, но его люди об этом тотчас забыли. Петрика послали на кухню. Не хватало картошки для больных, вот его вместе с другими больными и отправили куда-то за город, на военный склад.

Глубоко под землей, в мрачном погребище времен Богдана Хмельницкого было страшно холодно. Грязные, распухшие руки Петрика сгребали скользкую, проросшую картошку, в которой было полно гнилых дыр.

Не наткнись Петрик на Юхима Казакова, который служил при госпитале кучером, он бы наверняка еще долго торчал на кухне, дожидаясь неведомо чего.

При виде Казакова Петрику вспомнилась давнишняя история с медными бляшками на лукьяновской конюшне, вспомнился удар граблями под ребро. Он хотел было сразу отвернуться от него, но через Казакова можно было дознаться, о чем говорят у доктора в доме. Юхим всегда начинен новостями и любил хвалиться ими на кухне.