Лев Квитко - Лям и Петрик

В один из дней Казаков широко, по-хозяйски, расселся перед миской дымящегося борща и стал потирать над ней свои огромные лапы.

— Говорят… говорят… Всякое говорят… Будто в Царском Селе бунт… Ох и весело будет! Скоро разгромят монопольки, и тогда пойдет резня… Ого!..

Петрик сразу же подался в соседнее местечко. И там он услышал невероятную, ошеломляющую новость; она его потрясла, захватила, вызвала в нем новые, неведомые, горячие чувства.

— Царя сбросили! Революция!

И он вспомнил, как в Екатеринославе в день объявления войны тысячные толпы вот так же спешили с окраин к центру города.

Да, это так! Свершилось! Он не поверил своим глазам, голова у него закружилась от радости и неслыханного счастья, когда он увидел, как обыкновенные, простые люди вели арестованного пристава, вчера еще всесильного и всемогущего. Народ провожал его кулаками, а пристав едва отбивался от толпы. Из соседнего переулка вели еще нескольких избитых молодчиков. Все вокруг бурлило, било ключом. С ума можно было сойти. Вот это был денек!

Снизу, с окраины, построившись в ряды, двигалось большое множество народу: изможденные лица, кое-где мелькали солдатские шинели. Несли красный флаг и что-то пели. Петрик набрался храбрости и присоединился к идущим, не спрашивая, что это за люди и куда они идут. Красный флаг, первый красный флаг в его жизни неудержимо манил к себе.

Когда толпа подошла поближе, многие демонстранты кинулись к группе, которая вела избитого городового. Среди них Петрик узнал Юхима Казакова. Юхим растолкал всех и занес свой увесистый кулак над головой полицейского, но его оттеснили. Тогда он вернулся к демонстрантам и опять зашагал вместе с ними.

Петрик поспешил домой, в родное местечко, чтобы принести туда радостную весть, поднять народ, арестовать «барбосов» и вместе со всеми направиться к Лукьянову.

Примчавшись в местечко, он вышел на базарную площадь и, потрясенный, замер на месте. Посреди площади на бочке красовался поп. Береле-кряква припал к Петрику и стал его целовать. Кругом теснился народ без шапок. Люди жадно слушали луполовского попа, который разглагольствовал, возвышаясь над толпой. Его сменил преподаватель гимназии, облаченный в старинный украинский костюм. После него говорил Аршин, затем слово взял опять луполовский священник. Он воззвал: «Все мы братья!» Тут начались всеобщие объятия и поцелуи. Поп целовался с Аршином, с Салей, с любым, кто подворачивался ему под руки. Но больше всех, непонятно почему, неистовствовал Береле-кряква; он то и дело врывался в толпу, набрасывался на кого-нибудь и без конца чмокал его.

Петрика при виде этой компании всего передернуло. Он зашел к Геле-Голде на постоялый двор, отвязал чью-то лошадь и, выйдя через задние ворота, поскакал в Грушки.

На площади перед заводом уже собрались рабочие. Петрик первый выступил здесь, за ним говорили другие. Петрик предложил всем идти к барскому дому, захватить там всяких слуг и работников, оттуда завернуть на мельницу и уже потом двинуться вместе к местечку.

В тот день окрестные села, хутора, поля впервые увидели, как Петро Красенко шагает вместе с заводскими рабочими из Грушек в городок.

Непрерывное нарастание событий, уйма противоречий, множащихся с каждым часом, которые Петро не в силах был ни разрешить, ни объяснить, заставили его вскочить на подножку переполненного вагона и помчаться в Киев.

Проводники посмеивались, глядя на огромный красный бант, красовавшийся на груди у Петрика. С этим красным бантом Петрик, освобожденный от всех оков, отправился в далекий путь, готовый на все, созревший для битв и побед.

По дороге он узнал, что Юхим Казаков убил старого доктора Рикицкого.

Трое суток Петро висел на подножке и сам не заметил, как насквозь промокший, опухший добрался наконец до большого города. Киев клокотал и бурлил. Петро принял участие в первом же попавшемся ему на пути тысячеголовом митинге. Его глаз беспокойно сновал по бесконечным рядам человеческих лиц.

И вот нежданно, совсем нежданно перед ним в толпе мелькнуло знакомое лицо; оно было там, у ограды, подле оратора. Петрик рванулся вперед и с чудовищной силой стал протискиваться сквозь толпу.

У него был такой дико-взволнованный вид, что люди в испуге сторонились, уступая ему дорогу. И Петрик пробился туда, к ограде.

Да, он не ошибся — перед ним стоял Лям.

Так — вопреки сценам смерти, болезни, насилия и нищеты — приходится определить повесть Льва Квитко «Лям и Петрик», потому что в мире Квитко слово «детство» — это синоним слова «счастье», другого детства просто не бывает.

Страшная книга о счастливом детстве — это нелогично, но «Лям и Петрик» — нелогичное произведение: в нем разорваны причинно-следственные связи, события начинаются в пустоте и обрываются в пустоту.

Впрочем, в биографии автора повести тоже много странного: все неправильно, недостоверно, перепутано. Все, кроме дня, и места, и способа смерти. 12 августа 1952 года в Москве поэт Лейб Квитко был расстрелян вместе с другими членами Еврейского антифашистского комитета. Вот в этом мы можем быть уверены. А в остальном путаются даже энциклопедии.

Имя и фамилия. Его звали не Лев Квитк о , а Лейб Кв и тко. Но имя и ударение в фамилии как-то сами собой русифицировались.

Год рождения. Справочники называют 1890-й, но сам поэт, не зная точно, полагал, что это был не то 1893-й, не то 1895-й. Судя по автобиографическому «Ляму и Петрику», последняя дата больше похожа на правду.

Место рождения. Энциклопедии указывают Голосков (Хмельницкая область, Украина) на северо-западе Подолии. На самом деле Квитко родился в местечке Голосков на Южном Буге, тоже в Подолии, но в ее противоположном, юго-восточном углу. Теперь это Николаевская область. В Подольской губернии было два местечка с названием Голосков: одно, то, что в нынешней Хмельницкой области, сохранило свое название, а то, что в нынешней Николаевской, было переименовано в село Голосково. Это недалеко от Кривого Озера, Голованивска, Богополя, Балты, Саврани. Все эти топонимы юга Подолии мелькают на страницах прозы Квитко.

Повесть «Лям и Петрик» автобиографична. Семья Квитко почти поголовно вымерла от туберкулеза. Он очень рано начал трудиться, получил образование самоучкой. Перед революцией его первые стихи заметил тогда уже известный прозаик Довид Бергельсон. Квитко начал публиковаться в 1917 году и практически сразу стал одним из ведущих еврейских поэтов. В 1921 году, как и многие советские еврейские литераторы, выехал в Германию, где тогда на недолгое время сложился новый центр литературы и книгоиздания на идише. Работал в советском торгпредстве в Гамбурге, там же вступил в Германскую компартию. (А в 1939 году — в ВКП[б]. И был в этом, как и во всем остальном, что делал и писал, совершенно искренен.) В 1925 году вернулся в СССР и поселился в Харькове, тогдашней столице Украины. В начале 1930-х годов детские стихи Квитко, которые до этого широко издавали на идише, заметили Маршак и Чуковский. Очень быстро благодаря многочисленным переводам он стал мэтром советской детской поэзии. В годы войны входил в руководство Еврейского антифашистского комитета и разделил судьбу лучших еврейских поэтов и писателей, казненных в 1952 году.