Ким Ирён - История цветов

Когда все работы были закончены, я надел платье из волокон пуэрарии, шляпу из кисеи и стал медленно прогуливаться по саду. Временами я шел полежать на бамбуковой подстилке и каменном изголовье. Тень от рощицы рассеивалась по земле, налетал свежий ветерок, дети дергали меня за подол, я гладил их по головкам и не мог нарадоваться.

Так я коротал время. Это место, где мне столь привольно жилось, оказалось настоящим райским уголком.

Увы! Сад в тридцать шагов был мне не по силам, и я принялся за участок земли в десять шагов, но и то едва-едва с ним управился. Это ли не моя заслуга?

Представим себе теперь, что я попал ко двору государя. Увидев снова «сорную траву» на службе, разве я не сумел бы навести порядок?

Некогда Чэнь Чжунцзюй не хотел подметать и одну комнату, потому что его помыслы простирались далеко за пределы дома. Если рассуждать, как он, то можно ли в полной мере раскрыть мысль о воспитании в себе великого мужа?

Подумав так, я усмехнулся и собственноручно написал эти записки. Написав, просмотрел их и после этого частенько стал громко смеяться. И снова смех счел за радость.

Записал в год к а б и н.

Перевод Л. Ждановой.

В прошлом эти семеро мудрых были искусными литераторами. Себя они, похоже, полагали непревзойденными талантами, и потому назвались так, имея, верно, в виду знаменитых цзиньских мудрецов из Бамбуковой рощи. Собираясь вместе, они пили вино и сочиняли стихи, а потом занимались их разбором. Вели себя так, словно в этом мире нет никого, кроме них. Люди же, наоборот, посмеивались над ними. Так что со временем они отказались от этой затеи.

В ту пору мне как раз исполнилось девятнадцать лет. Моим наставником в литературе был О Токчжон, который частенько брал меня с собой в эту компанию. Как-то случилось, что он уехал по делам в Кёнчжу, а я как раз пришел к нему наведаться. Меня встретил Ли Чхонгён: «Если ты к Токчжону, — сказал он, — так он еще не возвращался. Зато теперь у нас есть свободное местечко, не соизволишь ли?..» Я ответил: «А разве быть одним из мудрых — это должность или звание, чтобы на них объявлялась вакансия? Мне доводилось слышать, что у Цзи Кана были преемники и последователи, а вот слышать насчет вакансий не приходилось…» При этих словах все громко рассмеялись и предложили сочинить какое-нибудь стихотворение, соответствующее моменту. Я не заставил себя упрашивать и тут же продекламировал:

Они ужасно рассердились на это, а я, не обращая на них внимания, взял и выпил все вино, а потом повернулся и ушел.

После этого случая, приключившегося со мной в молодости, все почему-то абсолютно уверены, что я самый что ни на есть отъявленный грубиян.

Перевод С. Сухачева.

(Эта история попалась мне в «Мёнчжон силлок»; правда, приводимые там сведения очень скупы, так что я решился добавить кое-что от себя.)

Кто такой этот Но Кыкчхон, толком неизвестно. Должность у него была самая незначительная. А сам он был до крайности беден, так что вынужден был даже продать свой дом в столице. Но покупатель нашелся не сразу, а тут пришлось ему ехать по делам в провинцию. Пока он был в отъезде, жена продала дом некоему чиновнику по имени Хён Токсу за двенадцать кынов серебром. Кыкчхон вернулся в столицу и, разузнав у жены что и как, счел, что она продала дом слишком дорого. Взяв три кына, он отправился к Токсу и сказал: «Когда в свое время я покупал этот дом, то заплатил за него девять кынов. С тех пор прошло несколько лет. Моя семья пользовалась им, но мы даже ремонта не делали. Так что получить с вас лишние три кына было бы просто нечестно. Покорнейше прошу принять их обратно». Но Токсу тоже был благородным человеком и отвечал: «Почему вы изволите полагать, что честность является исключительно вашим достоинством? Разве я не такой же, как вы? Я купил этот дом, деньги уплачены, так что я не могу позволить себе принять от вас сумму, о которой идет речь». На это Кыкчхон ответил: «Я в своей жизни никогда не поступался принципами справедливости. Разве можно купить вещь, а потом продавать ее дороже? Это только позорить себя. Если вы не согласны со мной, то прошу вас получить обратно всю сумму, а мне вернуть дом». Но Токсу наотрез отказался брать деньги и предложил: «Раз уж мне вас не переубедить, то, коль скоро вы настаиваете, я мог бы принять эти деньги на буддийский храм».

Все, кому довелось узнать об этом деле, не смогли удержаться от грустного вздоха: «Ах, разве можно представить себе такое благородство в нынешнем продажном мире? Разве найдутся теперь такие мужи?»

Увы, больше ничего не известно ни о самом Но Кыкчхоне, ни о его семье! Пришлось мне довольствоваться только пересказом этого случая.

Перевод С. Сухачева.

Довелось как-то мне через реку переправляться. У перевоза, смотрю, две одинаковые лодки, разницы нет никакой, различья нет никакого. Сели и ждем, как вижу, на второй вдруг подняли весла, гребок — и вперед понеслись, стремительно, словно птица… Вот уже на том берегу проворно вяжут канаты. А мы на мелкой волне все также стоим, качаясь; гребцы никуда не спешат. Удивленный, спросил, в чем дело. И слышу: два пассажира — как видно, народ бывалый — толкуют промеж собою: «Видать, поднесли по чарке команде всей для веселья — то-то гребут, стараясь…» Не смог удержаться от вздоха: «Увы, даже если в этом, таком пустяковом, деле, и то лихоимство правит, то что говорить, к примеру, тогда о чиновной карьере?» И вспомнив, что сам я беден, смутившись, подумал грустно о том, что мои заслуги доселе не оценили… И мыслям таким предавшись, набросал эти несколько строчек.

Перевод С. Сухачева.

Вот в жизнеописании Ду Му написано, что перед его кончиной треснул горшок для варки пищи, и Ду Му якобы сказал, что это дурное предзнаменование. Я думаю, что Ду Му не мог сказать такого, опровергаю приписываемые ему слова. Такие речи более подобают лукавым шаманам или невежественным историкам. Если же Ду Му в самом деле сказал, что треснувший горшок — дурное предзнаменование, то эти слова не достойны истинного конфуцианца. А сунские историки поместили в историческую книгу такую несуразицу.