Петер Илемницкий - Избранное

Это был слишком тяжелый удар для обессилевшей Зузы. Напасти, сыпавшиеся на нее извне, были всегда так неожиданны и ранили тем сильнее, чем скромнее и безыскуснее была ее жизнь. Она намеренно лишала себя удовольствий; все, чем другие одинокие женщины скрашивали свою жизнь, Зуза гнала прочь, словно дьявольское наваждение. Тем болезненнее ощущался ею каждый новый удар, оставлявший черное пятно на чистых одеждах ее молодости, и без того не знавшей до сих пор других красок.

Благодаря стараниям старосты и его жены известие о смерти Марека Цудрака разнеслось по всей деревне, и бабы повалили к Зузе. Они приставали к ней с дотошными расспросами, которые били по Зузе точно молот по наковальне — эти удары отдавались в ее душе непреходящей болью. Тщетно пыталась она избежать вопросов и спрятаться за закрытыми дверями — двери в ее дом не закрывались, и некуда было скрыться от бабьего любопытства; переполненная изба гудела, у всех на языке была свежая новость, которая оттеснила на задний план обычные повседневные дела.

— Как же ты… теперь? — расспрашивали бабы у Зузы с участием, которое было неприятно ей и не доходило до ее сознания. Поэтому их вопросы обрушивались на нее каждый раз неожиданно, словно из-за угла, но так и оставались без ответа.

— Как… — повторяла Зуза. — Сама не знаю. Я теперь… не знаю даже, жива ли я…

И хотя бабы лезли вон из кожи, удовлетворить любопытство так и не смогли.

Известие, принесенное старостой, было не единственной тяжестью, навалившейся на Зузу непосильной глыбой. Прибавился и налог, который навис над ее разоренным хозяйством и от которого не было спасения. А в хозяйстве и так все шло шиворот-навыворот, и слабые попытки Зузы помешать этому были скорей во вред, чем на пользу делу. И если бы не Шимон Педрох, который время от времени появлялся во дворе, осматривал дом, приводил в порядок хлев, давал лошадь и помогал в самое горячее время, хозяйство Зузы, наверное, давно бы развалилось.

— Нельзя так, Зуза, успокойся немного, опомнись, — говаривал Педрох, уставясь на нее одним своим здоровым глазом, в то время как стеклянный неподвижно смотрел в сторону, — ты ведь еще молодая, сил у тебя довольно, и все еще может добром обернуться. А так потеряешь все… что же потом-то?

Зуза знала, что он искренне желает ей добра, но по-прежнему оставалась равнодушной ко всему, что творилось вокруг. Она чувствовала, что у нее недостанет сил начать новую жизнь, и это сознание угнетало ее, не оставляя даже проблеска надежды в сером пепле безрадостных дней…

Как-то раз коренастый, будто сотканный из маленьких узелков мышц, староста Ширанец, зайдя к Зузе, застал ее на пороге хлева. Она чистила стойло своей Сивки, которая, переступая с ноги на ногу, недовольно мычала у пустых яслей.

Староста сначала осмотрел двор. Телега стояла так, что могла бы выколоть оглоблей глаз всякому, кто вечером прошел бы здесь; плуг и борона ржавели под открытым небом, и никому не приходило в голову убрать их в сарай, а сена и соломы втопталось в грязь столько, что у рачительного хозяина сердце разорвалось бы от боли. Сразу видно, нет в доме твердой мужской руки, нет бережливого хозяйского глаза.

— Много тебе нынче выписали, Зуза, верно? А как платить будешь?

Он бил прямо в кровоточащую рану, для которой у Зузы не было лекарства.

— Почем я знаю? Много… ох, много. Корову, верно, продать придется. В банке уж больше не ссудят…

— Да, навряд ли, — подтвердил староста и немного помолчал. Потом перевел взгляд своих зеленых глаз с Зузы на вилы и уставился в землю. — Денег-то у тебя нет?

— Может, вы что присоветуете?

— Да уж и не знаю, право. Все от тебя, Зуза, зависит… Рад бы помочь… твоей беде. Да…

— Ну?

Зуза насторожилась. В ней заговорил не расчет, а врожденный инстинкт самосохранения, которому она подчинялась не раздумывая.

— Продай лесок, и дело с концом. По крайней мере налоговое управление от тебя отстанет.

Над этим стоило поразмыслить. У Зузы с Мареком действительно был лесок, примыкавший к их тощему участку. На что ей этот лесок? А тем более теперь, когда потеряла мужа, когда нет никого, кто бы поддержал ее, защитил, вытащил из страшного водоворота, в котором ее швыряло как щенку, смытую бешеным весенним потоком с крутой вырубки.

— Продать? А кому?

— Да кому угодно… хоть Магату…

— Магату…

Магат слыл злым духом деревни. Словно пиявка, присасывался он к тем, кто поверил его мнимому человеколюбию.

Выбившись из крестьян, из бедного люда, пораженного тысячей болезней, от которых не было никакого спасенья, он был единственным хозяином в деревне, разжиревшим за счет этих бедняков. Он был здесь единственным, кто во время мировой войны уберегся от всех напастей, вызванных чудовищным беснованием, охватившим мир, и оказался среди тех, кто сумел извлечь выгоду из безумия, бессердечия одних и бессилия, слабости других. В военное время Магат выколачивал огромные прибыли на реквизициях, на государственных поставках картофеля и скота, вербуя женщин, девушек и детей на сельскохозяйственные работы в Дольноземском крае; [13] Дольноземский край (Дольна зем — Нижняя земля) — южные по отношению к собственно словацким районы старой Венгрии, когда Словакия входила в ее состав. он до сих пор не мог забыть тех бурных времен, когда, словно по мановению волшебной палочки, нищие становились богачами, ворочавшими головокружительными суммами. Им и не снились такие деньги, они не знали, на что их употребить. Магат потерял голову вместе с себе подобными. В военной неразберихе он наживал капиталы, лишался их, и когда, наконец, кончилось время военных поставок и спекуляций, все-таки выстоял, как осеннее дерево, с которого ветер сорвал листву. Но в грязных когтях Магата остались, однако, расписки должников, недвижимое имущество крестьян, переписанное на его имя в казенных книгах; оно оценивалось не меньше чем в полмиллиона.

На его голову сыпались проклятья; отчаявшиеся должники, умоляя, ходили за ним по пятам; ему угрожали те, кого он безжалостно разорил, а по-прежнему самодовольный Магат преуспевал, утоляя свою алчность все новыми жертвами, запутавшимися в крепких сетях материального рабства и зависимости.

После переворота лесопромышленники, как саранча, налетели на этот бедный, благоухающий смолой край и начали хищнически истреблять лесные массивы, покушаясь даже на общинные крестьянские леса. И тут Магат почувствовал, что может недурно подзаработать. Сам такой же крестьянин, он обходил дворы разорявшихся односельчан и протягивал им руку помощи в виде ничтожного задатка за принадлежавший им лес. Со временем стало ясно, что помощь Магата сильно напоминает больно бьющий кнут: угодившие в его сети мужики начали возмущаться, угрожать и даже не раз обращались в суд, надеясь там найти управу на Магата, добиться справедливости. Адвокаты кормились этим, как мухи сладким молоком, но суд остался глух к требованиям крестьян, отстаивавших свои права. Лихорадка продолжалась долго, продолжается и по сю пору. Не нашлось врачей, не было даже баб-знахарок, — только безответственные одиночки, пекущиеся о собственной выгоде, а не о нуждах народа. Нашлись пронырливые члены муниципалитета, которые устраивали разрешения на порубку лицам, не имевшим на то никаких прав. Нашлись адвокаты, которые, сговорившись, брали на себя защиту обеих сторон.