Анри Барбюс - Ад

Всё замолкло. Они ушли; они спрятались в другом месте. Поскольку муж должен был появиться, как мне показалось. Я точно не понял. Ведь я точно не знаю, что было ими сказано!

Та комната в одиночестве… Я слоняюсь по моей комнате. Затем я обедаю как во сне, я выхожу, привлечённый человеческим родом. Снаружи отвесно стоящие дома, они закрыты. Прохожие отстраняются от меня; я вижу повсюду дома, лица.

Кафе передо мной. Яркое освещение, царящее в нём, приглашает меня войти. Это искусственное сияние мне нравится, меня успокаивает, и однако смущает непривычной обстановкой; сев, я наполовину прикрываю глаза.

Спокойные, простые, беззаботные люди, к тому же не имеющие, как я, своего рода задачи, которую нужно выполнить, они сидят тут и там.

Совсем одна, перед полным стаканом, поглядывая по сторонам, сидит девица с накрашенным лицом. На коленях она держит собачонку, голова которой торчит над краем мраморного стола и, будучи забавной, вымаливает для своей хозяйки взгляды прохожих и даже их улыбки.

Эта женщина рассматривает меня с интересом, Она видит, что я никого не жду, что я не жду ничего.

Один знак, одно слово, и она, ожидающая всех, подошла бы, улыбаясь всем своим телом… Но нет, это не то, чего я желаю. Я проще, чем это. Мне не нужна женщина. Если меня и тревожат любовные связи, то по причине важной мысли, а не инстинкта.

Она подходит ко мне. Она не знает, кто я есть! Я отворачиваюсь, Мне совершенно безразличен быстрый и грубый экстаз, сексуальная комедия! Я взглянул на человеческий род, на мужчин и женщин, и я знаю, что они делают.

Затхлый запах кофе и табака, смешанный с тепловатостью, образует расслабляющую атмосферу. Шумы — стук блюдца, звуки открываемой и закрываемой входной двери, восклицание игрока — постепенно исчезают. На лицах появился зеленоватый отсвет. Моё лицо должно быть более впечатляющим, чем другие лица. Оно должно казаться измождённым гордостью за увиденное мною и необходимостью видеть ещё.

… Только что он назвал её «Любимая». Я не знаю, это её имя или признание [2] По-французски: «Aimée» — женское имя — Эмё; «aimée» — в переводе: «любимая». . Я не знаю имён, я не знаю подробностей, я не знаю ничего об этом образе. Человеческий род показывает мне своё нутро; я читаю по слогам глубину жизни, но я чувствую себя затерянным на поверхности мира. Я должен был сделать усилие в ту же минуту, чтобы пробраться между прохожими, усесться в этом публичном месте и спросить, чего же я хотел.

… Мне показалось, что я узнал силуэт одного из постояльцев моей гостиницы, проходящего по улице, мимо большого окна кафе. Я откинулся назад. Я не в состоянии болтать о том, о сём; позднее у меня вновь появится эта угрюмая привычка. Я опускаю голову к столу, облокотившись и запустив руки в волосы, чтобы не быть узнанным знакомыми мне людьми, если они случайно здесь проходили.

*

И вот я шагаю по улицам. Идёт женщина. Я машинально следую за ней… На ней платье густосинего цвета; большая чёрная шляпа; у неё такой изысканный вид, что она кажется слегка несуразной на улице. Довольно неловко она подбирает подол платья, и видно её изящный ботинок, обхватывающий её тонкую голень в чёрном прозрачном чулке… Мне встречается другая женщина; я с пылкостью на неё уставился… Там некое женское создание в серых тонах пересекает улицу; моё сердце бьётся, как если бы оно пробуждалось.

Любопытство? Нет, влечение. Только что я не ощущал влечения, теперь оно не даёт мне покоя… Я останавливаюсь… Я такой же мужчина, как другие; у меня есть свои потребности, свои скрытые желания; и на серой улице, вдоль которой я иду неизвестно куда, мне хотелось бы приблизиться к женскому телу.

… Вот малышка, которая идёт, слегка касаясь стен, недалеко от меня, я представляю себе её полностью обнажённой… У неё маленькие ступни, совершенно незаметные. Она накидывает на плечи косынку. В руках у неё пакет. Она так спешит, что наклонилась вперёд, как если бы хотела, по-ребячески, перегнать саму себя. Под этой бедной тенью есть тело из света, которое проясняется на моих глазах в расплывчатую туманность, где она скрывается… Я думаю о звёздной красоте, которой она могла бы обладать, о сиянии её густых волос, с трудом запрятанных под жалкую шляпку, о замечательной улыбке, которую она прячет на своём очень серьёзном лице.

Секунду я стою как вкопанный, неподвижно, посреди мостовой. Призрак женщины уже далеко. Если бы я встретил её взгляд, это в самом деле могло бы стать болью. Я чувствую, как мои черты сводит судорога, которая меня искажает, преображает.

Там вверху, на империале трамвая, сидит молодая девушка; её немного приподнятое платье округляется… Снизу возможно было бы погрузиться в неё всю. Но нагромождение экипажей нас разделяет. Трамвай уезжает, рассеивается как наваждение.

Как в одном направлении, так и в другом улица полна платьев, которые покачиваются, которые предлагают себя, такие лёгкие, по краям наполовину улетающие: платья поднимающиеся и которые однако не поднимаются!

В глубине высокого и узкого зеркала витрины магазина я вижу приближающегося себя, немного бледного и с усталыми глазами. Мне бы хотелось не одну женщину, а их всех, и я их ищу, повсюду вокруг, по одиночке. Они идут, уходят, после того, как сделают вид, что приближаются ко мне.

Побеждённый, я подчинился случайности. Я последовал за женщиной, которая меня подстерегала из своего угла. Затем мы пошли рядом. Мы обменялись несколькими словами; она повела меня к себе. На лестничной площадке, когда она открыла дверь, я был потрясён содроганием идеала. Затем я перенёс банальную сцену. Это произошло быстро, как грехопадение.

Я снова на тротуаре. Я не успокоен, как надеялся. Безмерное расстройство меня дезориентирует. Можно сказать, что я больше не вижу вещи такими, как они есть; я вижу слишком далеко и я вижу слишком много вещей.

В чём же дело? Я сажусь на скамейку, утомлённый, доведённый до усталости моей собственной важностью. Опять начинается дождь. Прохожие спешат, их становится всё меньше, затем появляются зонты, с которых струится вода, водосточные трубы с выливающимися из них потоками воды, блестящие и чёрные мостовые и тротуары, распространяющаяся полутишина, вся скорбь дождя… Моя беда в том, что у меня есть мечта более обширная и более значительная, чем я мог бы выдержать.

Горе тем, которые мечтают о том, чего не имеют! Они правы, но они слишком правы, и поэтому они противоестественны. Простые люди, слабые, обездоленные, беззаботно проходят рядом с тем, что не предназначено для них; они слегка касаются всего, всех без разбора, не имея опасений (и ещё даже эти людишки ежеминутно желают каких-то пустяков!). Но как же другие, но как же я!