Анри Барбюс - Ад

Казалось, что они не заметили эту вспышку молнии. С безнадёжной регулярностью меня атаковывали те же слова, но более медлительные, более редкие, с большей растерянностью:

«Если бы знали! Если бы знали!»

И я слушал этот возглас, склонившись над ними с сакральным вниманием, как над мёртвыми.

*

Почему это вечное опасение, которое их надламывало и которое подрагивало в их устах? Какая неудержимая потребность быть в уединении и прятаться имелась у них, — чтобы издать этот жалкий возглас гордости, напоминающий крик о помощи; какую гнусность они совершали, какой порок прятался в их объятии?

Я получил острый удар в сердце. Оба голоса слишком похожи. Я понимаю: это две женщины, две любовницы, которые приходят во тьму, чтобы соединиться странным способом!

*

Ах! я слушаю… Никогда я так не полагался на ночь, и действительно как никогда в жизни, с соединёнными ладонями и запавшими глазами, я вопрошаю гнусных любовников, которые пали там, в постели мрака…

Я чувствую, что их охватил трепещущий апофеоз…

«Да увидит нас Бог! Да увидит нас Бог!» бормочет один из ртов.

Им также необходимо быть увиденными Богом, чтобы приукраситься в их деянии; как безутешные, они зовут его себе на помощь!

*

…Я теперь сомневаюсь, что это две женщины. Мне показалось, что я уловил низкие звуки мужского голоса. Я слушаю, я сравниваю, я обрабатываю эти обрывки голоса, ещё раз пытаясь невероятным усилием освободиться от мрака.

Потом я отчётливо различаю страстную молитву, торопливые слова которой, произнесённые совсем тихо, начинают проявляться одно за другим, подавляемые двумя ртами, омытыми, затопленными кровью поцелуев!

«Ты хочешь, ты хочешь?»

И вопрос обретает большую трепетную важность, вопрос всякого отдающегося существа, приоткрытого или напряжённого.

Затем громкий голос поднимается как взмах крыла:

«Да.

— Ах!» — бормочет другое тело.

Каким таинственным и необузданным способом они стремятся познать друг друга и войти в тесную близость? какую форму имеет эта пара?

Какую форму? Не всё ли равно, какая форма у любви! Я освобождаюсь от этой заботы, и мне кажется, что я таким образом присутствую на любой трагедии любви.

Они любят друг друга; остальное ничего не значит. Являются ли они извращёнными или нормальными, являются ли они проклятыми или благословленными, они любят друг друга и обладают друг другом так, как это возможно на этом свете.

Они прячутся от всех после того, как взаимно привлекут друг друга; они катаются во тьме как в простынях или в саванах; они заключают себя в тюрьму; они ненавидят и избегают дневной свет так же, как наказание порядочностью и душевным спокойствием. «Если бы знали!» вскрикивали, плакали и смеялись они; они гордятся своим одиночеством, они себя за это бичуют, они себя за это ласкают. Они выброшены за пределы закона, за пределы естественности, за пределы нормальной жизни, состоящей из жертвоприношения и небытия. Они стремятся соединиться; их мраморные лбы ударяются друг о друга. Каждый занят своим телом, каждый чувствует, как он без размышления плотно связывает своё тело. О! что за важность представляет сексуальность их рук, ищущих наощупь спящее сладострастие, их двух ртов, которые захватывают друг друга, их двух сердец, таких слепых и таких немых.

Все любовники мира похожи: они случайно влюбляются; они видятся, и привязаны друг к другу чертами их лиц; они будто озаряются друг другом через страстное предпочтение, сравнимое с безрассудством; они подтверждают реальность иллюзий; моментально они переделывают ложь в правду.

И в этот момент я услышал несколько откровенно вырвавшихся у них слов:

«Ты для меня, ты принадлежишь мне. Я тобой владею, я тебя беру…

— Да, я для тебя!..»

Вот любовь вся целиком, вот она около меня, та, которая бросается мне в лицо наподобие фимиама, с её возвратно-поступательными движениями, запахом жара жизни, и которая выполняет свой тяжёлый труд доведения до слабоумия и бесплодия.

*

Диалог возобновляется, более тихо, более спокойно, и я слышу, как если бы обращались ко мне.

Сначала с трепетом, почти как во сне, произносится одна фраза:

«Я обожаю наши ночи, я не люблю наши дни.»

И разговор продолжается, с медленным монотонным перечислением доводов, рассеянно, с удовлетворённым убаюкиванием — с иногда смешивающимися и бесформенными словами, ибо два рта сближены, как пара губ:

«Днём всё рассеивается, теряется. Именно ночью нам можно по-настоящему проявить себя.

— Ах! — сказал другой голос, — мне хотелось бы, чтобы мы любили друг друга днём.

— Это будет, возможно… Позже, ах! позже.»

Слова резонируют в длительном и отдалённом эхе.

Потом тот же голос говорит:

«До скорого свидания…

— Боже мой!» — восклицает другой, с трепещущей надеждой.

Я уже слышал подобную жалобу; она настолько одинаковая, будто на земле имелось мало поводов для жалоб: «Я же так хотела светлой участи!» — пожаловалась женщина, нарушающая супружескую верность.

Потом фразами, начало которых я плохо слышу и которые у меня не соединяются одна с другой, они говорят о залитых солнцем грабовых аллеях, о парках с чёрными газонами, о больших золотых аллеях и о больших изогнутых водоёмах, таких искрящихся и сияющих в полдень, что невозможно больше на них смотреть, как на солнце.

Погружённые во тьму, сами являющиеся тенями, они несут свет; они думают о дневном свете, они берут его для себя, и это своего рода памятник синеве и лету, исходящий из них.

И чем больше они говорят о солнце, тем сильнее их голос понижается и стихает.

После более значительной и полной нежности тишины я услышал:

«Если бы тебе можно было представить, насколько тебя красит любовь, как тебя озаряет твоя улыбка!»

Всё остальное уходит на второй план, выделяется только эта улыбка.

Затем мелодия их мечты меняет образы без изменения света. Они упоминают о салонах, о зеркалах и о гирляндах из ламп… Они упоминают о ночных праздниках на податливой воде, полной лодок и цветных шаров, — красных, синих, зелёных, — сравнимых с женскими зонтиками под палящим солнцем в парке.

Снова тишина, затем кто-то из них продолжает разговор, умоляющим тоном, проявляя огромную одержимость, огромную потребность осуществить мечту, доходящую почти до безрассудства:

«У меня жар. Мне кажется, что у меня солнце в ладонях.»

*

И, мгновением позже, торопливо:

«Ты плачешь! Твоя щека мокрая, как твой рот.

— У нас никогда не будет этого, — прозвучала жалоба кого-то из умоляющих — мы никогда не будем иметь этот свет, кроме как в мечтах, которым мы предаёмся ночью, когда мы вместе.

— Он у нас будет! — воскликнул другой голос. — Однажды всё печальное закончится.»