Анри Барбюс - Ад

*

…Он говорил тихо, беспорядочно, о сюжете своих стихов, но той, которая его слушала, он бросал всё менее и менее важные слова, и его речи становились, так сказать, всё более убивающими.

Она находилась у его ног, но с поднятым к нему лицом; он возвышался, наклонившись. Какое-то кольцо блестело в этой группе. Я видел овал женского лица, закругление мужского лба, и, рядом с ними, беспредельно распространявшуюся тень.

После обоснования нашей божественности, он говорил, что её трудно постижимые элементы являются единственными общими для человеческих существ. Характеры, темпераменты, под воздействием бесчисленных обстоятельств, столь же многочисленны и разнообразны, как и черты лиц, но в глубине имеется значительное неприкрытое сходство, которое тождественно, как бледный цвет черепов. Так же всякое произведение искусства, которое уподобляет два случая и говорит, что одно лицо является подобием другого, есть ересь, будучи по меньшей мере с точки зрения святости трудно постижимым.

«Именно потому, — сказал мужчина — истинная поэма о человечестве состоит не из местного колорита, не из социальных данных, не из словесных забав, не из хитроумных интриг. Она вас охватывает религиозным холодом. Она образована ужасно монотонной и вечно терзающей тайной тех личностей, вокруг которых мрак и одиночество уничтожают место, где они существуют, и время, в котором они проживают.»

Потом он стал вести речь о поэзии, чтобы сказать, что ценностью поэзии является только движение, то есть, манера появления каждой строфы, высвобождения истины началом каждой фразы, и что трудность в поэзии состояла в том, что следовало создать впечатление единого целого, чтобы руководствоваться им, — прежде чем приступить к началу; что правильно судить можно в ходе работы над некоей поэмой, какой бы короткой она ни была, чтобы создавать сами слова, слова, вещи неопределённые, которые следует уловить, когда они выстроены в определённом порядке, но которые в момент, когда их приводят в движение, становятся грубыми и скрывают свой смысл. Он сделал это признание:

«У меня такое движение к подлинной истине, что есть моменты, когда я не осмеливаюсь назвать вещи их именами…»

…Она его слушала. Она говорила совсем тихо: да, потом она замолчала. Всё казалось неистовым в каком-то пленительном вихре.

«Любимая…», — сказал он вполголоса. Она больше не двигалась; она заснула, положив голову на колени своего друга. Он представил себя в одиночестве. Посмотрел на неё, улыбнулся. Выражение сострадания, доброты отразилось на его лице. Его руки наполовину протянулись к спящей, с нежностью силы. Я увидел лицом к лицу славную гордость снисходительности и милосердия, созерцая этого мужчину, которого женщина, находящаяся перед ним в расслабленном состоянии, боготворила.

Я предоставил себе отпуск. Я уйду завтра вечером, с моим безмерным воспоминанием. Какими бы ни были события, трагедии, которые мне готовит будущее, моя мысль не будет важнее и значительнее, когда мне придётся прожить свою жизнь со всеми её тяготами.

*

Последний день. Я весь напрягаюсь, чтобы смотреть. Но всё моё тело является лишь сплошной болью. Я не могу больше находиться в стоячем положении; я шатаюсь. Падаю обратно на свою кровать, отталкиваемый стеной. Пытаюсь ещё раз. Мои глаза закрываются и наполняются горькими слезами. Я хочу быть распятым на стене, но не могу. Моё тело делается всё более весомым и мучающим меня; моя плоть ожесточается против меня, а боль увеличивается, отдаётся мне в спину, в лицо, пронзает мне глаза, вызывает у меня тошноту.

Я слышу через каменную стену, как разговаривают. Соседняя комната вибрирует от отдалённого звука, от приглушённого звука, едва проникающего сквозь эту стену.

Я больше не смогу слушать; я больше не смогу смотреть в ту комнату. Начиная с этого времени, я не смогу больше ничего отчётливо видеть, ничего дословно слышать; и я, не плакавший с моего детства, я плачу, как ребёнок, из-за всего того, чего у меня не будет. Я оплакиваю утраченные красоту и величие; я люблю всё, что мне удастся охватить взглядом.

Они снова будут проводить там время, на протяжении дней, лет, все узники комнат, они будут проводить время со своими долями вечности. В час, когда всё блекнет, они сядут около огня, на место, полное сияния; они наклонятся и потянутся к пробелу окна. Их губы примут выжидательную позицию; они обменяются бесполезными первым или последним взглядами. Они раскроют свои руки для объятий, они предадутся своим ласкам наощупь. Они будут любить жизнь и будут бояться умереть. Они устремятся на этом свете к совершенному союзу между сердцами, наверху, продолжительное время, среди миражей и Бог в облаках.

*

Монотонный глухой звук голосов непрерывно раздаётся через стену. Я не слышу ничего, кроме шума: я такой же, как все те, кто бывает в комнате.

Я теряюсь, как в первый раз, когда я пришёл сюда, как тем вечером, когда я завладел этой комнатой, которую покрыли патиной исчезнувшие и умершие — до того, как в моей судьбе произошло это великое световое изменение.

И, может быть, по причине моего лихорадочного возбуждения, может быть, по причине моего сильного физического страдания, я представляю себе, что там громко и выразительно читают великую поэму, что речь идёт о Прометее. Он похитил огонь у богов, он ощущает в своих внутренностях постоянно возрождающуюся и всё новую боль, скопляющуюся из вечера в вечер, когда гриф прилетает к нему как в своё гнездо, — и доказывается, что мы все являемся таковыми по причине желания: но нет ни грифа, ни богов.

Нет иного рая, чем то, что мы доставляем в большую гробницу церквей. Нет иного ада, чем неистовое желание жить.

Нет таинственного огня. Я похитил истину. Я похитил всю истину. Я видел священные вещи, трагические вещи, безупречные вещи, и я был прав; я видел постыдные вещи, и я был прав. И, таким образом, я был в царстве истины, если можно использовать по отношению к истине, не оскверняя её, выражение, которым пользуется ложь и религиозное богохульство.

*

Кто создаст библию из человеческого желания, библию ужасную и простую о том, что нас продвигает вперёд от жизни к жизни, от нашей эпической поэмы, от нашего направления, от нашего первородного греха? Кто осмелится всё сказать, кому хватит гениальности всё понять?

Я верю в поэму возвышенной формы, в произведение, где прекрасное соединится с верой. Чем больше я чувствую себя на это неспособным, тем больше я верю, что это возможно. Это мрачное великолепие, которым некоторые из моих воспоминаний меня угнетают, указывает мне издали, что такая поэма возможна. Я сам иногда собирался приняться за возвышенное, за шедевр. Иногда мои видения смешивались с таким сильным и таким созидательным содроганием перед очевидностью, что вся комната целиком от этого тряслась словно дерево и что в действительности возникали моменты, когда тишина кричала.