Анри Барбюс - Ад

Мы станем говорить о будущем ребёнке, и, при этом видении, ты склонишь голову и твою белую как молоко шею, и мы заранее услышим звук качающейся колыбели, подобный шуму крыльев. И, утомлённые и даже постаревшие, мы погрузимся в свежие мечты о юности нашего ребёнка.

После этого мечтания, мы станем думать не о далёком, а о нежном. Вечером мы станем думать о ночи. Ты будешь наполнена счастливой мыслью; внутренняя жизнь будет весёлой и светлой не из-за того, что ты увидишь, а из-за твоего сердца; ты будешь сиять как слепой.

Мы станем бодрствовать напротив друг друга. Но постепенно, по мере того, как время идёт, слова станут более неразборчивыми, более редкими. Твоя душа будет охвачена сном. Ты заснёшь за столом, ты почувствуешь, как я всё больше и больше бодрствую…

Нежность более значительна, чем любовь. Меня не восхищает плотская любовь, когда есть лишь она одна, во всей наготе; меня не восхищает её необузданный и эгоистический пароксизм, столь грубо короткий. И однако, без любви привязанность двух существ всегда слабая. Нужно, чтобы любовь добавлялась к нежной привязанности, нужно, чтобы она придавала супружескому союзу исключительность, сближение и простодушие.

Я пошёл на улицы, как изгнанник, я, обычный человек, я, который так похож, я, который слишком похож на всех. Я прошёл по улицам, я пересёк площадь, устремив глаза на то, что от меня ускользает. Кажется, что я иду, но представляется, что я падаю, из мечты в мечту, из желания в желание… Приоткрытая дверь, открытое окно, некоторые прохожие, слегка окрашенные в оранжевый цвет на фоне фасадов, которым вечер придал голубой оттенок, наполняют меня тревогой… Одна прохожая меня слегка касается; какая-то женщина, которая мне ничего не говорит из того, что она должна бы была мне сказать… Мне же грезится трагедия между ней и мною. Она вошла в какой-то дом; она исчезла; она умерла.

…Будучи под впечатлением другого благоухания, которое только что удалилось, я останавливаюсь, осаждаемый тысячью мыслей, задыхающийся, окутанный вечером… Из закрытого окна первого этажа, около которого я нахожусь, доносятся гармонические звуки. Я улавливаю, как если бы я воспринимал чёткую человеческую речь, красоту одной сонаты, с её глубоким аффектом; и минуту я слушаю, что это пианино поверяет тем, кто находится тут.

Затем я сажусь на скамью. С другой стороны улицы, освещаемой заходящим солнцем, находится другая скамья, на которую сели два человека. Я их чётко вижу. Кажется, что они оба удручены одной участью, и их объединяет сходство нежности; видно, что они любят друг друга. Один говорит, другой слушает.

Я представляю себе какую-то тайную трагедию, которая становится очевидной… На протяжении всей их молодости они бесконечно любили друг друга; их мысли, которыми они всецело обменивались, были схожими. Один из них женился. Это тот, который говорит и, как кажется, поддерживает общую грусть. Другой наносил вежливые визиты супружеской паре, возможно его в какой-то степени привлекала молодая женщина, но он уважал её покой и её счастье. Этим вечером его друг рассказывает, что его жена больше его не любит, в то время как он всё ещё обожает её от всего сердца. Она равнодушна к нему, отворачивается от него; не смеётся и не улыбается, как всегда, когда бы они ни были одни. Он поверяет эту беду, эту рану своей любви, своему праву. Его право! Он полагал, что имеет его на неё, и жил с этим неосознанным понятием; потом он хорошенько подумал и понял, что он его не имел… И тогда друг размышляет по поводу некоторых отдельных слов, которые она ему сказала, по поводу её улыбки в его адрес. Хотя он и был добрым и искренним, и ещё полностью безупречным, нежная, пылкая и непреодолимая надежда вкрадывается в него; постепенно, по мере того, как он слышит безнадёжное откровение, его лицо возносится и он улыбается этой женщине!.. И ничто не сможет помешать тому, что вечер, сереющий теперь, который окружает этих двух мужчин, не станет в одно и то же время концом и началом.

Супружеская пара, мужчина и женщина — бедняги почти всегда находятся вдвоём, — создаётся, проживает определённый срок и умирает. Видно пустое пространство, которое их разделяет: в трагедии жизни расставание есть единственная вещь, которую видят. Они были счастливы, и больше таковыми не являются. Они уже почти старые: он не дорожит ею, и однако он прекрасно знает, что приближается момент, когда он её потеряет… О чём они говорят? В один непринуждённый момент, доверяясь наступившей прочной безмятежности, он ей признаётся в прежнем проступке, тщательно и свято скрывавшейся до сих пор измене… Увы! эти слова усугубляют непоправимую беду: прошлое воскрешается, истёкшие дни, которые считали счастливыми, стали грустными, и это скорбь обо всём.

Этих прохожих затмили те двое других, совсем молодых, беседу которых я также себе представляю. Они начинают; они скоро полюбят друг друга… Их сердца, стремясь узнать друг друга, проявляют такую робость! «Вы не возражаете, если я отправлюсь в эту поездку? Вы не возражаете, если я сделаю это и то?» Она отвечает: «Нет». Чувство невыразимого целомудрия придаёт первому признанию, которого столь смиренно добиваются, форму непризнания… Но уже, украдкой, дерзко, мысль радуется любви, которую держит взаперти одежда.

И другие, и ещё другие… Вот эти… Она молчит, а он говорит; он едва ли, к его прискорбию, является главным в отношениях с ней. Он её умоляет сказать ему, что она думает! Она отвечает. Тот слушает, потом, словно она ничего не сказала, снова умоляет, сильнее. Он здесь неуверенный, колеблющийся между ночью и днём; ей стоило бы сказать лишь одно слово, и он бы ему поверил. Видно, что в огромном городе он цепляется за это единственное тело.

Несколько минут спустя, я отделён от этих двух любовников, которые размышляют, от этих двух любовников, которые смотрят друг на друга и которые преследуют друг друга.

Со всех сторон появляются и выступают против друг друга мужчина и женщина: мужчина, который любит сто раз, женщина, которая имеет силу так любить и так предавать забвению.

Я отправляюсь в путь. Я постоянно в движении среди голой реальности. Я не являюсь человеком со странностями и исключительным человеком. Вожделеющий, горлопан, призывающий, я узнаю себя повсюду. Я восстанавливаю со всеми читаемую по складам истину в захваченной врасплох комнате, истину, которая такова: «Я одинокий, и я бы желал то, чего у меня нет, и чего у меня больше нет». Именно из-за этой потребности живут и умирают.

Я прохожу около невысоких магазинчиков. Слышу, как кто-то кричит, орёт: «Да! Нет!» Останавливаюсь, удивлённый мощностью этой интонации. Я различаю в клетке небольшую беспокойную тень. Это попугай, и услышанный крик есть всего лишь сильный безрассудный шум, звук, изданный неразумным существом…